– С ним пока все, – сказала леди Барбара, вставая.

Хорнблауэр провел в духоте кокпита два часа, обходя раненых вместе с Лори и леди Барбарой, однако часы эти были вовсе не так мучительны, как могли бы быть. Едва ли не сильнее всего тяготился он собственной беспомощностью – и вот неосознанно переложил часть ответственности на леди Барбару. Она продемонстрировала такие несомненные способности и такое бесстрашие, что явно именно ей, и никому другому, следовало поручить раненых. Когда Хорнблауэр обошел всех и пять только что умерших вынесли наружу, он посмотрел на нее в дрожащем свете крайней в ряду лампы.

– Не знаю, как и благодарить вас, мэм. Я обязан вам не меньше, чем любой из этих раненых.

– Не стоит благодарностей, – отвечала леди Барбара, пожимая тонкими плечами. – Дело должно быть сделано.

Много-много лет спустя ее брат-герцог скажет: «Правительство должно продолжать работу», в точности тем же тоном. Ближайший к ним матрос махнул перевязанной рукой.

– Да здравствует ейная милость! – прохрипел он. – Гип-гип-ура!

Кое-кто из страдальцев присоединился к нему – печальный хор, слившийся со стонами и хрипами остальных. Леди Барбара неодобрительно помахала рукой и повернулась к капитану.

– Им нужен воздух, – сказала она. – Можно это устроить? Помню, брат говорил мне, что смертность в бомбейских госпиталях снизилась, когда там стали проветривать. Быть может, тех, кого можно двигать, перенести на палубу?

– Я это устрою, мэм, – сказал Хорнблауэр.

Просьба леди Барбары подкреплялась тем контрастом, который он ощутил, выйдя на палубу. Несмотря на палящее солнце, после спертой духоты кубрика тихоокеанский ветер освежал, как шампанское. Хорнблауэр велел немедленно спустить под палубу парусиновые вентиляционные шланги, убранные на время боя.

– Кое-кого из раненых, мистер Рейнер, – сказал он затем, – лучше вынести наверх. Найдите леди Барбару Уэлсли и спросите, кого именно.

– Леди Барбару Уэлсли, сэр? – удивленно и бестактно переспросил Рейнер. Он был еще не в курсе последних событий.

– Вы меня слышали, – буркнул Хорнблауэр.

– Есть, сэр, – поспешно отвечал Рейнер и нырнул вниз, боясь еще чем-нибудь разозлить капитана.

Так что, когда команда «Лидии» выстроилась по дивизионам и с некоторым запозданием после погребения мертвых прошло воскресное богослужение, по обе стороны главной палубы раскачивались койки с ранеными, а из вентиляционных шлангов приглушенно доносились жуткие стоны.

И вновь «Лидия» шла вдоль тихоокеанского побережья Центральной Америки. Розовато-серые вулканические пики проплывали на востоке, изредка у их подножия проглядывала сочная зеленая полоска. Море было синее, и небо было синее, летучие рыбки шныряли над поверхностью воды, оставляя на ней мимолетные борозды. Но днем и ночью, не переставая, двадцать человек работали на помпах, удерживая «Лидию» на плаву, а остальные, кто мог работать, все свободное от сна время занимались починкой.

За две недели, прошедшие до того, как они обогнули мыс Мала, список раненых значительно поредел. Некоторые уже выздоравливали. Многомесячный тяжелый труд на море закалил их тела, и раны, смертельные для людей физически более слабых, исцелялись быстро. Шок и потеря крови избавили корабль от других; теперь дело довершала гангрена, грозная Немезида, столь часто настигавшая людей с открытыми ранами в те, не знавшие антисептиков, времена. Каждое утро у борта корабля повторялась одна и та же церемония: два, три, а то и шесть парусиновых кулей сбрасывали в синие воды Тихого океана.

Туда же отправился и Гэлбрейт. Он пережил шок, пережил истязания, которым подверг его Лори, когда, по настоянию леди Барбары, решился обработать пилой и ножом клочья мяса и раздробленные кости, прежде бывшие ногами. Он лежал бледный, ослабевший, но, казалось, быстро шел на поправку. Лори уже похвалялся успехами в хирургии и ловкостью, с какой перетянул артерии и обработал культи. Потом внезапно проявились роковые симптомы, и пять дней спустя, после счастливого забытья, Гэлбрейт умер.

В эти дни Хорнблауэр и леди Барбара очень сблизились. Леди Барбара до конца безнадежно боролась за жизнь Гэлбрейта, боролась яростно, не щадя себя, однако не проявляя внешне никаких чувств. Казалось, она просто делает неприятное, но нужное дело. Хорнблауэр тоже бы так думал, если бы как-то случайно не увидел ее лицо. Она сидела подле Гэлбрейта, а он держал ее руки и говорил с ней, принимая за свою мать. Умирающий юноша лихорадочно бормотал по-шотландски (он перешел на родной язык, как только начал бредить), сжимал ее руки, не отпускал, а она говорила с ним ласково, успокаивала. Так ровен был ее голос, так естественна манера, что Хорнблауэр обманулся бы, если бы не видел муки на ее лице.

Хорнблауэр неожиданно тяжело перенес смерть Гэлбрейта. Он всегда считал, что лишь использует людей и счастливо избавлен от человеческих привязанностей. Его удивили горечь и жалость, вызванные смертью Гэлбрейта, удивило, что голос его дрожал и глаза наполнились слезами, когда он читал заупокойную службу, и что его передернуло при мысли о том, что творят акулы с телом под синей поверхностью Тихого океана. Он ругал себя за непростительную слабость, убеждал, что всего лишь жалеет об утрате толкового подчиненного, но так и не убедил. В гневе на себя он еще жестче подгонял матросов, занятых починкой, однако теперь, на палубе или за обеденным столом, встречался глазами с леди Барбарой без былого предубеждения. Между ними возник намек на взаимопонимание.