Но Матео и не думал пугаться.

— Конечно, мать его, знаю! Сукин сын приходил ко мне, когда я сидел в камере, перед трибуналом. Сказал, что отмажет, если я подпишу еще какую-то чертову бумажку и соглашусь еще на какой-то гребаный эксперимент. Но я сказал, что пусть меня лучше поставят к стенке. Еще раз проходить через Грей-Айленд или нечто похуже я не собирался. А он говорит: нет уж, ты, мол, лучше посиди в тюряге, а если ты понадобишься — я всегда тебя найду. Мне думается, что это из-за него мне «вышку» не дали, а не из-за моих отмазок. Ублюдок может решить что угодно! И все всегда будет, как он скажет!

С каждым следующим его словом кровь в моих жилах неслась быстрее.

— Матео, ты смог бы подтвердить все, что ты сказал, перед трибуналом?

Он с недоумением посмотрел в ответ и скорчил насмешливую гримасу.

— Ты, я смотрю, совсем с катушек слетел, «капитан». Какой нахер «трибунал»? Нас с тобой подали на ужин твоему старому дружбану Полулицому, который собирается нас распять, кастрировать, или хер знает что еще сделать. Все, приехали! Все трибуналы для нас с тобой уже закончились!

— Трибунал ждет этого выродка Чхона! — невольно сжав кулаки, возразил я.

— Да ну? Неужели? — прыснул Матео.

Его лицо вдруг исказила злость и раздражение.

— Знаешь что, умник чертов?! Суды, тюрьмы, менты — вся эта пурга для таких, как мы с тобой, для гребаной пехтуры, шпаны. Для тех, кто сидит наверху, отдает приказы, всех этих политиков, генералов, больших шишек — для них все иначе. Я вкурил это еще когда был совсем писюном. Я вырос на улицах Новой Джакки, в трущобах. Там все было предельно ясно. Мамка говорила мне, когда была не под наркотой: твое место — тут, на этом днище, вкалывать с утра до ночи и не вякать. Потом мамки не стало. И я понял, как все работает. Крутишься, вертишься, берешь, что можешь, дерешься, карабкаешься вверх. Если не лох, не ссыкло и не крыса, если есть яйца и умеешь жить по понятиям — сможешь урвать свой кусок, заработать уважение на улице. Но там, высоко-высоко наверху, куда тебе нипочем не взобраться, и даже смотреть не позволено — сидят лоснящиеся толстозадые засранцы, которым принадлежит все и все. Против них ты — вошь…!

В этот момент корабль ощутимо тряхнули. Все заключенные, между некоторыми из которых в это время также завязались разговоры, невольно вжались в сиденья.

— Что, очко играет? — переспросил сопровождающий. — Это еще цветочки.

Следующие минут двадцать разговоров больше не было — пассажиры, дергаясь в кандалах в каждой воздушной яме, по большей части пытались справиться со рвотой. Нескольким из них это не удалось, и они выблевали прямо на себя, не имея возможности даже вытереться. В какой-то момент тряска стала такой сильной, что я, хоть и навидался в своей жизни разного дерьма, включая десантные капсулы, уже перестал верить, что корабль это выдержит, и в любой миг ждал удара о землю, вместе с которым все это закончится. Но вместо удара последовала посадка.

— Ну вот и все. А вы боялись, — устало пробубнил сопровождающий, позеленевший от тошноты, нахлобучивая себе на голову меховую шапку-ушанку, засовывая ладони в варежки и тщательно укутывая низ лица теплой банданой. — Добро пожаловать в «Чистилище».

§ 3

Первым, что я ощутил, когда дверь транспортного отсека отворилась, был мороз. А если вернее, то слово «мороз» не описывает эти ощущения даже отдаленно точно.

— А-а-а! Черт! — воскликнул один из заключенных, задергавшись в своих кандалах и едва не задохнувшись от ударившего в лицо пронизывающего сверхлютого холода.

— Сука! Вы ч-чего?! — возмутился другой, не попадая зубом на зуб.

— Спокойно, — прогнусавил сопровождающий из-под своей банданы. — Сегодня денек еще теплый.

— Ты что, мать твою, издеваешься?! — взревел Матео, барахтаясь в кандалах.

Даже дикарь, который большую часть полета провел без сознания, проявил наконец свою неистовую натуру. Издавая звериное рычание, он бешено заворочался, выпучив глаза и сыпля угрозами на неведомом языке.

В салон, тем временем, зашли еще трое, одетых так же тепло, как сопровождающий, но, несмотря на это, припрыгивающий от холода. Один из них пожал сопровождающему руку в такой же варежке, а затем перевел взгляд на звенящих браслетами дрожащих зэков, изо ртов которых шел пар.

— Что, свежо? — издевательски спросил он.

Ему ответил хор яростных голосов:

— Да пошел ты!

— Сука!

— Дай во что одеться, гондон!

— Уводи нас скорее отсюда!

Забавляясь этой реакцией, тюремщик неторопливо произнес:

— Привыкайте. В аду не всегда жарко.

Выждав еще какое-то время, на протяжении которого до него донеслось не меньше сотни ругательств, угроз, призывов к милосердию и просто бессвязных воплей, он заговорил:

— Знаете, в любой другой тюрьме сейчас взмахнули бы рукой — и в теле каждого из вас лопнула бы капсула с «сывороткой пай-мальчика». Ваши вопли сразу же стихли бы, картинка перед глазами поплыла, мысли в голове сделались бы вялыми и медленными. Вам стало бы похер на все, даже на холод. Но здесь мы этого не делаем. Не-е-е-т. Здесь мы заботимся о том, чтобы вы чувствовали все сполна.

Один из коллег разглагольствовавшего охранника отстегнул и потащил куда-то свободно болтающийся конец связывающей зэков металлической цепи. Сам же любитель поговорить, с усмешкой поглядывая в лютые выпученные глаза зэков, произнес:

— Снаружи сейчас -51 по Фаренгейту. Не так уж холодно по здешним меркам. Но вы, ребята, похоже, оделись не по погоде. Так что я обрадую вас: здесь совсем рядом есть теплый-претеплый приемник-распределитель. Ну как «рядом»? 790 ярдов. Это если по прямой. Там над входом красный фонарь. Думаю, не ошибетесь — света-то здесь немного.