Ну, и пусть платит, решил на своём верху, теперь назовём его - Бурлюк. Все мы платим, а он что - особенный? Почему бы и ему, наконец, не заплатить сполна тем, что ему дороже всего: удобствами существования? Это вовсе не жестоко, а справедливо, ведь он платит за то, что и хотел получить, и получил таки. Он платит за себя, а за это можно уплатить всем, что имеешь. В этом деле стыдно скупиться. А в портфеле у него, надо полагать, вся мадридская королевская библиотека. Отсюда и лишние, дополнительные страдания. И это тоже справедливо: по заслугам.

– А я теперь верю, что мы - приматы. И не самые, скорей всего, совершенные.

Чадо было жутко воспитано, но чего требовать от, в сущности, сироты?

– А ты это скажи ему в лицо, сынок, - посоветовал Бурлюк.
– Только сразу, до того, как скажешь "здравствуйте, дядя Олег, с приездом".

– Мне его на "вы" называть? И - дядей? Разве он твой брат?

– И это спроси у него самого. По мне - хоть товарищем Исаевым его называй. Что, у тебя опять словесный понос, Демосфен?

– Я буду называть его вообще гражданином О. Д. Исаевым, а за обедом Одиссеем... Лаэртовичем, - припискнул мальчишка, пустив петуха на "Э".

– Остановись, - шлёпнул его по плечу Бурлюк.
– Он наш старый друг. Хорошо говорить о друзьях гадости, да ещё за глаза?

– Он ещё и наш хозяин, - съехидничал мальчишка.
– Вернулся на свою Итаку, где ещё никогда не бывал. И теперь устроит порядок: побоище. А о хозяевах все говорят за глаза плохо. А в глаза - хорошо.

– Я отберу у тебя эту книжку, - пригрозил Бурлюк.
– Что за дурацкое свойство, принимать книжки так всерьёз? Надо же и своей черепушкой поваривать. Вот я заставлю тебя побольше ходить в окрестностях...

– Ну да, там много пищи для ума...

– Пойди, помой губы, умник! У тебя рожа чёрная от шелковицы. И заодно прочисть нос, козы торчат.

– Они засохли, - возразил мальчишка.
– Вода их не возьмёт, я лучше так, посуху... А у тебя тоже под носом грязь.

– Сам засохни!
– улыбнулся Бурлюк.
– У меня не грязь, а благородные масляные краски.

– Ну, и какая разница?
– коварно спросил мальчишка, благоразумно отодвигаясь на шаг в сторону, подальше от карающей длани, уже пришедшей в движение. Но нет, угрожающий жест имел совсем иной смысл.

– Это мысль, я подумаю, - рассеянно проговорил Бурлюк, подымая руку в знак приветствия прибывшему. Самое время было это сделать.

Они обнялись и по давно установившейся привычке трижды расцеловались.

– Проклятый портфель, - приговаривал Исаев после каждого поцелуя. Проклятый живот. Проклятый подъём.

– Проклятый холм и дом на нём тоже, - вставил мальчишка.

– Опять?
– спросил Бурлюк.
– Стремишься пообедать на собачьей подстилке, за дверью?

– Простим его, - сказал Исаев.
– Щеник-то бурлюковской породы, суббурлюк.

– Меня зовут Юра, - поправил мальчишка.

– Вообще-то он парень ничего, - сказал Бурлюк.

– Верю.

Исаев дружески похлопал мальчишку по плечу. Тот в ответ беззлобно усмехнулся, но отодвинулся. Может быть, он расценил всё дружеское в этих хлопках как фамильярное. Мальчишка был настороже и явно держал дистанцию. И искал одобрения такому поведению со стороны отца. Именно так следовало интерпретировать косой взгляд, брошенный им в ту сторону.

– Двенадцать уже есть?

– Есть, - подтвердил мальчишка, - пробило.

– Крепкий орешек, - сказал Исаев.
– Я буду называть тебя Юрий Владимирович, чтоб мне так жить!

– Будешь осматриваться, или как?

Бурлюк показал пальцами - что именно "как".

– Нет, только водички, холодненькой. Бог Бахус умер, слыхал? Так сказал Ницше, и я ему верю: мой собственный опыт таков же, - засмеялся Исаев.
– Не говоря уже о государственной антиалкогольной политике. Наверное, на государственных верхах - тоже все ницшеанцы. Надо бы сообщить, куда следует... о государственном перевороте. Но я лояльный среднестатистический подданный. Так что тащи мне три кружечки воды, а после ещё один маленький стаканчик.

На подходе к веранде Исаев обернулся. С такой высоты равнина ещё больше походила на дно высохшей морской бухты. Но сам он теперь не стоял на этом дне, а парил над ним, подобно птице с длинными ногами и смещённым к животу центром тяжести. Из-за этого смещения парение смахивало на скольжение по склону вниз, с явным ускорением и такой его неумолимостью, будто бы он был обязан проделать весь этот несомненно запланированный путь и непременно в конце его грохнуться в реку. С такой высоты можно было бы снять прекрасный план равнины, и Исаев с жадностью пытался охватить взглядом все выкрутасы, выписываемые рекой, все её отростки-затоки, расположение рощиц и далёкого леса, хуторок сразу на той стороне реки и большое село в трёх километрах, тени, отбрасываемые холмами на луг, и окутывающую всё это фиолетовую дымку, и выползающий из болотца предвечерний туман. И сами падающие с небес на равнину сумерки.