Аргументы Амира Захери не были для меня новы. Араб ошибался, когда говорил об «информационном анклаве», как и о «подмене личности» в интернате. Я имел вполне объективное понятие о действительности.

О двух годах в «Вознесении» у меня сохранились самые неприятные воспоминания. И хоть я готов был, скрепя сердце, признать, что суровая школа интерната укрепила мой дух, я ни за что не стал бы петь дифирамбы тамошним садистам-воспитателям, как это делали многие выпускники много лет спустя. Я даже не на шутку поругался со своим давним знакомым, Энди Коулом, когда в прошлом году он поехал туда читать лекцию о своих успехах несчастным неофитам.

В моей памяти еще была свежа печальная история о судьбе индийской семьи Пракашей, как и десятки подобных, которыми продолжали делиться с общественностью волонтеры организации «Вместе» и других общественных движений за права беженцев.

Однако по мере взросления до меня дошла суровая правда жизни, которая состоит в том, что не существует никакого злого умысла и вселенского заговора, из-за которого возникли неравенство и бедность, как не существует и магического решения этих проблем, при котором все останутся счастливы.

В процессе восстановления после Апокалипсиса человечество постепенно нарастило свой ресурсный потенциал, но он всё ещё остался ограничен, как он был ограничен во все времена. Если перераспределить эти ресурсы поровну между всеми: что ж, все они будут полуголодными и несчастными. Однако такое насильственное перераспределение грубо нарушило бы естественные законы экономики, не говоря уже о море крови, которым оно бы сопровождалось. Человечество уже проходило этот этап в прошлом веке. Ничем хорошим это не закончилось.

А значит, имеем жестокую капиталистическую реальность: кто-то жирует, кто-то живет в нищете. Социальная справедливость сводится к эфемерной возможности добиться процветания своим умом и трудолюбием. Если ты не настолько самонадеян, что хочешь изменить мир, тебе остается лишь определиться со своим местом в пищевой цепочке, и с набором методов, которые ты готов использовать ради того, чтобы на нем удержаться.

В этот самый момент, впрочем, мои взгляды и убеждения не имели особого значения. Безумное лицо Хесуса со ржавым лобзиком в руке еще не померкло у меня перед глазами, а ранка на причинном месте продолжала кровоточить. Я готов был как угодно подыгрывать Захери, если это отделяло меня от новой встречи с тем маньяком.

«Да где же они?!» — нетерпеливо думал я о своих спасителях. Впрочем, мои надежды на их скорое прибытие не были оправданы. Нет, я не верю, что офицера полиции могли просто бросить на произвол судьбы. Но всевидящий «Орион» не мог сейчас засечь моего местоположения, как не мог оценить и моего состояния. Мощный электромагнитный импульс наверняка вырубил, вместе со всей прочей электроникой, датчик, вживленный в мое тело как раз для таких случаев. Коллеги не могли даже знать, все ли еще я жив. А значит, дела мои плохи.

И все же не так плохи, как у Бена.

Я не мог поверить, что его больше нет. Позавчера мне исполнилось двадцать восемь. За эти годы в моей жизни было не так много людей, с которыми меня связывала такая крепкая дружба. Я был знаком с ним почти десять лет, с первого курса академии. Бен верно поддерживал меня на олимпиаде 82-го. 13-го августа 83-го он, возможно, спас мне жизнь, пустив резиновую пулю в голову преступника, уже прицелившего меня из револьвера в разгар массовых беспорядков на окраинах Сиднея. Два года я прожил с ним в одной квартире. Два с половиной года служил с ним плечом к плечу в одном взводе. Не могу счесть, сколько раз я ужинал у него дома, делал вид, что любовался его кричащим сыном и выслушивал неумолкаемые рассуждения его безмозглой жены.

И вот теперь его не стало. В течение всего лишь одной секунды. Он даже не успел понять, что умирает. Не успел ничего обдумать, закончить каких-либо дел, ни с кем проститься. Он был уверен, что его жизнь только начинается.

Так же точно в августе 83-го погиб рядом со мной наш однокурсник, Герман Кениг. Взрыв бомбы, осколки которой чудом миновали меня — и на месте здорового, веселого парня остались одни ошметки. Я был поражен тогда. Но я не знал Германа так, как Бена.

«Я могу сколько угодно ворковать здесь с тобой, Захери», — мысленно произнес я. — «Но знай, что, если за его смертью стоишь ты, а я уверен, что это ты, — я доберусь до тебя!»

В это самое мгновение за дверью, где скрылся Амир, донёсся шум.

§ 18

Я слышал в своей жизни слишком много выстрелов, чтобы с чем-то их спутать. И я готов был поклясться, что приглушённые чмокающие звуки, которые доносились за дверью, — не что иное, как стрельба из оружия, оснащённого глушителем.

Мое сердце радостно забилось.

— Я здесь! — что есть мочи заорал я.

Я услышал за дверью чей-то панический крик, быстрые шаги. Кто-то, кажется, бросился к моей двери, начал дрожащими руками пытаться отпереть ее.