— Что ты знаешь об этом «Легионе»?

— Очень мало, приятель, — развел руками Хэнк. — Как и все рекруты, с кем я здесь говорил. Высочайшая секретность. Но я привык к тому, что солдатам не положено знать всей правды. Человек, которому я доверяю, заверил меня, что Легион создают для того, чтобы драться с евразийцами. И этого для меня достаточно.

— Это проект правительства?

— Ты же знаешь, как в этой сфере все скользко, — подмигнул Уотерс. — Оба раза, когда я был в составе миротворческих миссий, рядом с нами находились какие-то частники, которые, вроде как, и не работают на правительство. Но ведь мы все понимаем, что к чему. Это политика. Для того чтобы делать настоящую работу, иногда приходится снять красивую униформу и одеть черный комбез без знаков различия.

— Значит, ты для этого здесь? Чтобы делать настоящую работу?

— Так точно! Я устал от гребаных парадов. От тупоголовых офицеров, которые учат своих солдат маршировать и чистить ботинки вместо того, чтобы учить их стрелять. От тысячи дурацких правил о том, сколько раз надо вежливо предупредить гориллу с автоматом, целящегося в тебя, перед тем как можно будет аккуратненько начать в него стрелять. Название нашей армии говорит само за себя. «Миротворческие силы». Ха! Их назвали так, потому что считалось, что после Апокалипсиса нам больше не с кем воевать. Но оказалось, что очень даже есть с кем. И теми методами, которыми действуют миротворцы, этой войны не выиграть.

Я задумчиво кивнул. Нечто подобное я слышал много раз — и от военных, и от обывателей. Именно это мне втолковывал генерал Чхон.

— А что привело сюда тебя?

— Хм. Скажем так, я оказался в ситуации, в которой у меня не было иного выхода, — честно произнес я, но счел нужным добавить: — Однако, что касается евразийцев… Я родился в селении под названием Генераторное в Центральной Европе. Когда мне было пятнадцать, мое селение стерли с лица земли нацисты, которым Союз поставлял вооружение. Мои родители погибли от их рук. Так что у меня с этими ублюдками очень серьезные счеты.

— О, мне очень жаль твоих родных. Об этом нам и говорил рекрутер. Если ничего не делать — рано или поздно коммунисты появятся на пороге у каждого из нас. Они остановятся ровно там, где мы их остановим!

Я согласно кивнул.

— Меня немного смущает лишь то, что это приходится делать в составе частной конторы, — поделился своими опасениями я. — Мы ведь солдаты, так? Мы воюем за правое дело. Но мы будем носить чертовы черные комбинезоны и прятаться в тени.

— Понимаю, о чем ты, — Хэнк благожелательно кивнул. — Я рубака, такой же как ты. Но это политика. Мы не можем поменять правил этой игры.

Пока мы общались, самолет взмыл вверх и начал стремительно набирать высоту, удаляясь от Сиднея. Очень скоро под нами был лишь бескрайний простор океана. Взглянув на своего соседа, я увидел, что он, как и я, неплохо переносит перегрузку. Морпехам наверняка часто приходится летать на конвертах и вертушках.

— Ты хоть знаешь, куда мы летим? Что это за Грей-Айленд?

— Это место, где находится учебка. Больше никто ничего не знает.

— Долго мы там пробудем?

— Без понятия. Знаешь, что? Раз мы все равно ни хрена не знаем, я предлагаю вздремнуть. Не удивлюсь, если нам там устроят какое-то испытание, едва мы сойдем с борта. Мой рекрутер шепнул, что учебка — это адское место. Ха! Не то, чтобы старину Хэнка можно было напугать такими словечками после восьми лет в Корпусе морской пехоты!

Уотерс не пускал слов на ветер — через пять минут он уже храпел. Что до меня, то сна, как можно было догадаться, у меня не было ни в одном глазу. События развивались слишком стремительно. Еще в четверг, всего три дня назад, я спокойно проснулся в своей постели, намереваясь провести обыкновенный рабочий день — и сколько всего случилось с тех пор! Это напоминало мне август 83-го. Жизнь снова становится с ног на голову. Только вот, на этот раз не похоже, чтобы она вернулась обратно в свое русло в течение недели-другой. На сей раз меня ждут перемены надолго.

Самолет совершил по пути две посадки, так что даже я, не страдающий боязнью полетов, в конце концов ощутил легкую тошноту. Никто не объявлял, где именно мы садимся. Но на каждом из новых мест салон никто не покидал — наоборот, к нам подсаживались новые пассажиры. Когда самолет поднялся в воздух в третий раз, салон был полностью заполнен четырьмя десятками крепких мужчин. Всем было двадцать пять — тридцать пять лет от роду, все в черных майках и серых камуфляжных штанах. Большая часть носили короткие армейские стрижки и были гладко выбриты. Лишь около четверти все еще щеголяли более длинными патлами, усами и бородами — должно быть, ребята из ЧВК, там требования к внешности отличаются от армейских.

«Серьезная публика», — приходилось признать мне. В 44-ом батальоне я привык видеть рядом с собой суровых мужчин не робкого десятка, но здешние мужики были еще крепче и суровее. Завоевать уважение в таком коллективе — это серьезный вызов даже для такого профессионала, каковым считал себя я.

Я все еще испытывал сильные колебания из-за того, чем нам предстоит заниматься. Я ни капли не кривил душой, когда говорил Хэнку о своем отношении к узкоглазым ублюдкам, на совести которых висит смерть моих родных. Всю свою сознательную жизнь я следил за тем, как коммунистическая империя ширится и наглеет, и всегда говорил одно и тоже: «С этим нужно что-то делать». Но, признаться, я не готов был сказать, что именно.