Этот закуток принадлежал, похоже, ему. Из мебели тут была только койка, прикрытая ворохом старых одеял, старый шкаф, и круглый деревянный столик с парой стульев, украшенных выцветшей побитой молью обивкой. Пахло здесь совсем скверно — как будто кто-то свернул в клубок с десяток пар нестиранных отсыревших носков и запихнул под кровать.

— Садись, вот на стульчик. И осторожно, там одна ножка постоянно ломается. Ну что, братишка, вижу, ты не впечатлен моим обиталищем? Ха-ха. Да уж, это тебе не олимпийская деревня.

Крякнув, Мирослав, не раздеваясь, перелез со своего кресла на койку. Я неловко примостился на стул, окинув взглядом таракана, бегающего по пропаленной окурками и заляпанной столешнице среди крошек и рассыпанной соли. Граненый стакан, который, очевидно, не был мыт уже давно, хранил на себе засохшие остатки какой-то крепкой домашней настойки.

«Ну ты и опустился, Миро», — вертелось у меня на языке. Но я не мог, не имел морального права сказать это. Он потерял все, что имел, на войне, от которой я сбежал. Он пережил нечто худшее, чем смерть (во всяком случае, я, наверное, предпочел бы быструю смерть тому, что выпало на его долю), защищая мой дом, который я бросил. А где был в это время я…?!

Ну ладно, я был заперт в «Вознесении», вопреки моей воле. Переживал маленькую войну за сохранение своей личности с системой, которую олицетворяли Петье и Кито. Я никогда и никому не позволю сказать, что то были счастливые дни. И все же стоило бы задуматься, что многих постигла во много раз худшая судьба.

— Братишка, ты это… достань вон оттуда, из шкафчика, чекушечку. Не виделись-то сколько, а?

— Я правда не пью, старина, — покачал головой я.

— Ладно, как хочешь. Мне хоть плесни. Стакан мой там, на столе. Мыть не надо, воды у нас в обрез. Я после себя не брезгую!

Мне очень не хотелось этого делать, но все же я достал из шкафчика бутылку без этикетки с чем-то мутным и на четверть наполнил граненый стакан, а затем передал его развалившемуся на койке цыгану. В моих глазах, должно быть, была жалость. Надеюсь, там не было отвращения — я не хотел, чтобы оно там было. И все же Мирослав почувствовал себя неловко. Сделал большой глоток, мигом опорожнив стакан. Слегка поморщился. Щеки сразу же покрыл легкий румянец. Закусывать в его привычки, похоже, не входило.

— Чего приехал-то, Димитрис? — наконец выдохнул он. — Не для того же, чтобы смотреть на это.

— Мне не безразлично, как ты живешь…

— Да ладно, перестань! Семь лет не приезжал, а тут вдруг примчался через весь мир! Что ты здесь забыл?!

Я вздохнул, не зная, с чего начать. Я ничего ему толком не объяснил, так как опасался доверять такую информацию телекоммуникациям, даже после моей пьяной выходки. Теперь мы были наедине, в таком месте, где мне вряд ли стоило опасаться прослушки. И все же я продолжал колебаться, не зная, как многое я могу сказать. Мое импульсивное решение покинуть Содружество вовсе не было окончательным и необратимым. В глубине души я все еще надеялся, что у меня есть дорога назад, и я, если захочу, смогу вернуться туда по окончании этого уик-энда, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Если принять во внимание эти соображения, то вряд ли мне стоило раскрывать слишком много секретной информации отставному офицеру Альянса…

«Перестань!» — вдруг одернул я себя, разозлившись из-за приступа малодушия. — «Для Мирослава мой папа был почти что отцом. Он имеет право знать!»

— Миро, — вздохнув, я тоскливо посмотрел на названного брата. — Мне очень жаль говорить тебе это, но мои родители… наши родители… их больше нет.

На лице Мирослава не сразу отразились эмоции, за исключением легкого замешательства.

— Дима, я прекрасно понимаю, что если их нет все эти годы — то шансов немного. Но ведь ты не теряешь надежды. Я хорошо помню, как тогда, на Олимпиаде, ты обратился к китайцам…

— Нет, ты не понял. Я абсолютно точно знаю, когда они умерли, и как.

Миро ощутимо напрягся.

— Их убили нацисты, много лет назад. Маму — сразу же, как они вошли в Генераторное. Папу — около года спустя, казнили в тюрьме.

— Откуда ты это знаешь?!

— Я не могу рассказать тебе. Но эта информация достоверна.

Долгое время в замызганном закутке цыганского притона царило гробовое молчание. Я дал Мирославу время принять то, что я ему сказал. Некоторое время он молча качал головой. Потом про себя выругался. Боль, которая читалась в его глазах, невозможно было подделать. И в этот момент мне захотелось назвать его просто «братом» — без глупых и ненужных приставок. Ведь гены — это далеко не все.

— Прими мои соболезнования, братишка, — горестно произнес Миро, наконец подняв на меня грустный взгляд. — Я не знал людей лучше, чем они. Они относились ко мне почти как к собственному сыну. Ты не представляешь себе, как мне их не хватает.

— Да, я знаю.

— Я знал, что их больше нет. Я ведь не дурак. Но все равно мне так больно слышать это от тебя.

— Я знаю об этом уже много месяцев. Прости, что только сейчас сказал тебе.

— Да нет, все в порядке, — он продолжил качать головой. — Я не могу поверить, что ты проделал такой путь лишь для того, чтобы сообщить мне эти новости…