— Я вижу, что ты очень напряжен, — она тяжело вздохнула. — Поверь мне, я знаю, каково это: оказаться тут впервые. Это совсем не похоже на ту жизнь, которая была у тебя там, снаружи. Такая перемена — это настоящий шок, Димитрис. Мне будет очень приятно, если я смогу хоть немного смягчить его. Я не призываю тебя довериться мне с порога. Но, по крайней мере, постарайся не смотреть на меня как на врага. Потому что я не хочу им быть.

Установив со мной зрительный контакт, доктор Митчелл некоторое время проникновенно смотрела мне в глаза, слегка улыбаясь. Затем вздохнула и молвила:

— Ровно двенадцать лет назад я переступила порог интерната такой же… да что там — намного более напряженной и взволнованной, чем ты сейчас. Ты ведь мужчина, Димитрис. И по тебе сразу видно, что ты способен защитить себя. А кем была тогда я? Маленькая, испуганная девчонка. Когда мне было четыре, мы вместе с матерью приехали сюда из Европы. Моя мама имела не очень хорошее здоровье, но по мере своих сил пыталась здесь обустроиться. Даже нашла мужчину, который, как она думала, любил ее. Но, — Кэтрин вздохнула, — жизнь у нас, в «желтой зоне», выдалась тяжелой. И бедная мама не выдержала этого бремени. У нас не было денег, чтобы вылечить ее от рака. И ее не стало. А мой отчим не пожелал терпеть у себя дома еще один голодный рот. В итоге я очутилась тут.

Сделав паузу, она продолжила:

— Не стану скрывать — мне поначалу здесь очень не понравилось. Мне было пятнадцать. Я считала себя уже состоявшейся девушкой и привыкла к свободе. О, свободы у меня было предостаточно! Мама целыми днями пропадала на работе, а отчиму не было до меня дела. Я училась, если это можно так назвать, в одной из тех печально известных муниципальных школ, к которой копы приближаются, держа руку на кобуре. В двенадцать я впервые покурила марихуану. В тринадцать меня впервые арестовали. В четырнадцать у меня уже был парень — один громила из уличной банды. В общем, я была той еще оторвой. И ни в какой интернат я не рвалась. Полиция задержала меня с травой и, после всяких разбирательств, направили мое досье в «Вознесение». И меня, к моему ужасу, отправили сюда. Я воспринимала это как заключение в колонию, и никак иначе. Я пыталась сбежать отсюда пять раз.

Посмотрев на меня смеющимися глазами из-под очков, она произнесла:

— А восемь лет спустя, когда я окончила университет, я сильнее всего жаждала снова очутиться тут. И радовалась, как ребенок, когда мне разрешили отработать здесь мой контракт. Знаешь, почему?

— Почему? — спросил я, хоть и понимал, куда она клонит.

— Потому что я поняла, как важно все то, что здесь делают. Я помнила, кем я была. Я видела, кем я стала. Я видела то же самое на примере моих товарищей. И я поняла, Димитрис, что «Вознесение» — это самое прекрасное место, куда может попасть подросток. Хоть ни один подросток и не поймет этого, пока не покинет эти стены.

Не прочитав на моем лице большого воодушевления, Кэтрин сменила тему:

— Я прочитала очень много хорошего в твоем деле, Димитрис. Ты, как я понимаю, вовсе не оборванец с улиц или пустошей, каким была я и многие мои товарищи, попав сюда. У тебя была прекрасная семья! Мало кто из наших учеников может сказать о себе то же.

— Да, это правда, — ответил я. — И она вовсе не «была»! Она…

— О, прости меня, ради Бога, — смутилась Кэтрин. — Сложно было выбрать менее удачный словесный оборот. Я вовсе не имела в виду ничего плохого, уверяю тебя!

— Ничего страшного. Я просто хотел сказать, что…

— … конечно же, ты хотел сказать, что твои родители живы и здоровы. Ты веришь в это, надеешься на это и, поверь мне, я тоже надеюсь на это всей душой. Я буду молиться за них.

— Спасибо, мэм… Кэтрин.

— Твоя мама ведь не только моя тёзка, но и практически моя коллега, верно?

— Да. Она работает… работала психотерапевтом в центре Хаберна в Олтенице.

— О, верно! Я была еще студенткой-третьекурсницей, когда Катерина выступала с докладом на конференции в Веллингтоне. Она — блестящий практик. Работа с детьми — это ее талант. Хотела бы я когда-нибудь стать специалистом ее уровня.

То, что психолог из интерната знакома с моей матерью и расточает ей похвалы, приятно меня удивило. Впрочем, я не был уверен, стоит ли мне верить всем ее словам. Ведь она могла просто прочитать все это в моем досье и использовать, чтобы расположить меня к себе.

— Скажи, каково это — вырасти дома с настоящим психотерапевтом?

— Ну, честно говоря, ничего особенного. Мама иногда любила покопаться у меня в мозгах, но вообще-то она обращалась со мной просто как мама, — пожал плечами я.

— Я вижу, что она прекрасно воспитала тебя, Димитрис. Воспитателям будет с тобой легко. После всех тех «маугли» с пустошей и из фавел, которых им приходится приручать каждый год, они, наверное, не смогут тебе нарадоваться.

— Хм, — хмыкнул я, припоминая свое поведение в первый день в интернате. — Приятно, что вы верите в меня, Кэтрин, но, честно говоря, пока еще я не чувствую себя… м-м-м… примерным учеником.

— А ты думаешь, хоть кто-то чувствует себя иначе, попав сюда? — она улыбнулась. — Ты еще очень хорошо держишься. Поверь мне. Тебе, конечно, еще предстоит пройти много всяческих тестов, но мне и так хватает данных, чтобы сказать — тебя ждет большое будущее.