На сей раз встреча наша состоялась в квартире сестры его жены, где остановились Александр Александрович с Ольгой Мироновной. До открытия выставки-ярмарки оставалось еще некоторое время, чтобы опять-таки поговорить без спешки и суеты. Результатом стали две полные газетные полосы в «Советской России» – под заголовками «Моя революция» и «Необходимость сопротивления». Были опубликованы в середине сентября, и темой одной из них я сделал Октябрьскую революцию – в связи с предстоявшим 80-летием ее. Когда это предложил, Зиновьев с радостью тему принял.

А его отзыв на состоявшиеся две очередные публикации стал для меня огромной радостью. Доброе мнение о первых наших совместных материалах, появившихся в «Правде», мне от него передавали. Теперь же он сам позвонил. Говорил восторженно, благодарил, сказал, что было ему очень много телефонных звонков об этих беседах, и не только из России, а из разных стран.

Пришло и много писем в редакцию. Они дали возможность продолжить разговор при очередном его приезде – в связи с 75-летием со дня рождения, которое отмечалось 29 октября 1997 года. Российская академия социальных наук провела специальную сессию, посвященную его юбилею, где особо запомнилось мне выступление Виктора Сергеевича Розова. Вручали Зиновьеву мантию и шапочку почетного академика. Но и здесь, в обстановке праздника, говорил он отнюдь не празднично. О чем? Конечно, о трагедии, в которую ввергнута Россия. О виновниках этой трагедии. И сколько ярости, гнева, страстного переживания было в этой его вовсе не академической речи!

Да и никогда на моей памяти не бывал он олимпийски спокойным и равнодушным (одна из бесед наших не случайно названа его словами: «Равнодушие – то же предательство»). Он, выдающийся мыслитель, был при этом и очень эмоциональным человеком. Яростным! И в своей любви, и в презрении, ненависти.

Ясно вижу его перед окном номера в гостинице «Украина» тогда, при самой первой нашей встрече. Окно выходило как раз на расстрелянный недавно Белый дом, и он говорил, что всю ночь не мог уснуть, глядя туда и думая о людях, которые там погибли.

– Люди, способные пойти на смерть во имя высокого и святого, вызывают у меня не только сочувствие, но и горячее восхищение, – сказал он. – Очень много думал о них там, на Западе… Если бы тогда я был в Москве, я пошел бы к тем, кого убивали. Чтобы и меня убили тоже. Пошел бы как русский человек, как частица моего народа. Неважно мое отношение к Хасбулатову и Руцкому. Тут мотивы неизмеримо более высокие. Это как во время Великой Отечественной – как бы я тогда ни относился к Сталину, я защищал свою страну, свою Родину…

Чувство Родины у него было очень сильно выражено. С негодованием (опять-таки яростным!) не раз обращался к теме о том, как на Западе хотят «русских вообще вычеркнуть из истории».

– Вы можете себе представить, – спрашивал он меня, – книги по истории математики, где нет Лобачевского и Софьи Ковалевской? Или книги по истории химии без единого упоминания Менделеева? А вот на Западе такие книги все больше и больше издают!..

Запад он изучил очень хорошо. Одна из фундаментальных социологических книг его так и называется – «Запад». И, хотя именно там по-настоящему пришло к нему научное признание, о западном высокомерии по отношению к России всегда говорил с неприязнью.

Его при встречах нередко спрашивали, когда же он вернется, а ему просто негде было жить в Москве. Буквально негде. Очень трудно решался его жилищный вопрос. Собственно, власть и не хотела, чтобы он вернулся. Зачем нужен такой непримиримый критик власти? Поэтому, если для ненавистников Советского Союза и России никаких проблем в этом смысле не было, то истинный патриот России Зиновьев окончательно смог приехать на Родину только в середине 1999-го.

Поселился он с женой и дочкой в северном Чертанове, и теперь этот маршрут до его квартиры на несколько лет становится для меня привычным. Ведь Александр Александрович в эти годы не только преподает в МГУ, Литературном институте и Московском гуманитарном университете (бывшей Центральной комсомольской школе), не только работает над новыми своими книгами, но и не остается в стороне от политических баталий.

Его осенью 1999 года выдвигают кандидатом в депутаты Государственной думы, но тут же, немедленно, предпринимаются все меры, чтобы исключить нежелательного «смутьяна» из кандидатского списка. Повод для разговора об этом с Александром Александровичем был очевиден, и такой разговор состоялся. Причем, как ни поразительно, я оказался единственным журналистом изо всех наших СМИ, кого привлекла эта тема.

Зиновьев, хотя и называл он себя суверенным государством в государстве, хотя и не состоял в это время ни в какой партии, много раз прямо заявлял о своих симпатиях к КПРФ и ее лидеру. Более того, когда возникла оппозиция к руководителю Компартии со стороны спикера Госдумы, а затем активизировались происки «кротов», направленные на подрыв КПРФ изнутри, он звонил мне и просил, чтобы я специально приехал к нему для бесед обо всем этом. Считал принципиально важным защищать и отстаивать КПРФ, ибо ее идеи, как я понимал, были ему наиболее близки.

Приведу один показательный факт. Когда на телеканале «Культура» рождался новый проект «Линия жизни», начать его решили с Зиновьева. Думаю, потому, что очень уж спорная и неоднозначная, как ныне принято говорить, фигура. Поэтому и «завлекательная». Снималась эта передача в огромном помещении Театрального центра имени В.Э. Мейерхольда (недалеко от станции метро «Новослободская»), и Александр Александрович пригласил меня туда в день съемки.

С чего же начал он здесь свой монолог, когда ему предоставили слово? Сказал так: