Мы с Руби уже объединились в борьбе с Селией Сент-Джеймс, чтобы не позволить ей украсть у нас успех, даже несмотря на то что любая актриса, играющая Бет, способна заставить публику достать носовые платки.

Нельзя говорить актрисе, что, мол, прилив все лодки поднимает [15] . С нами это не работает.

Но уже в первый день репетиций, пока мы с Руби пили кофе в перерыве, стало ясно, что Селия Сент-Джеймс понятия не имеет, как мы все ее ненавидим.

– Господи, – сказала она, подходя к нам с Руби. – Мне так страшно.

На ней были серые брюки и бледно-розовый свитерок с короткими рукавами. Самое обычное, ничем не примечательное лицо. Большие и круглые бледно-голубые глаза под длинными ресницами, губы бантиком и длинные волосы цвета спелой земляники. Она была идеальна в своей простоте.

Я обладала той красотой, превзойти которую, как знали все женщины, невозможно. Что касается мужчин, то они знали, что никогда не посмеют приблизиться к такой женщине, как я.

Руби воплощала элегантность и шик. Руби была холодна и безмятежна.

С Селией все было иначе. Глядя на нее, каждый чувствовал, что если разыграет карты наилучшим образом, то может удержать ее в руках и даже жениться на ней.

Мы с Руби прекрасно понимали, как опасна и сильна эта ее мнимая доступность.

Селия поджарила кусочек хлеба, намазала его арахисовым маслом и откусила кусочек.

– И чего же ты боишься? – поинтересовалась Руби.

– Не представляю, что мне нужно делать! – призналась Селия.

– Перестань, ты же не думаешь, что мы вот так легко возьмем и поверим во всю эту ерунду, – сказала я.

Она посмотрела на меня. И сделала это так, что я испытала странное ощущение, будто раньше никто и не смотрел на меня по-настоящему. Даже Дон.

– Ты меня обижаешь.

Мне стало немножко не по себе. Но показывать это я не собиралась.

– У меня и в мыслях не было тебя обидеть.

– Именно этого ты и добивалась, – сказала Селия. – По-моему, ты немного циник.

Руби, моя ненадежная подруга, сделала вид, будто ее зовет администратор, и ушла.

– Мне просто трудно поверить, что женщина, которой весь город сулит номинацию в следующем году, сомневается в своих способностях сыграть Бет Марш. Во всей картине эта роль самая трогательная.

– Если так, если ты в этом уверена, то почему не взяла ее сама? – спросила Селия.

– Я старовата для нее. Но все равно спасибо.

Селия улыбнулась, и я поняла, что сыграла ей на руку.

Вот с того момента Селия Сент-Джеймс и начала мне нравиться.

– Давай с этого завтра и продолжим, – говорит Эвелин. Солнце давно село. Оглянувшись, я замечаю разбросанные по всей комнате остатки завтрака, ланча и обеда.

– О’кей.

– Кстати, – добавляет она, когда я уже встаю. – Мой агент по рекламе получил сегодня имейл от вашего редактора. Просит о фото для обложки на июньский номер.

– О… – Фрэнки уже несколько раз пыталась со мной связаться, и я знаю, что должна позвонить ей, ввести в курс дела. Просто я не уверена, каким будет мой следующий шаг.

– Я так понимаю, что ты не рассказала им о плане.

– Еще нет. – Я убираю в сумку лэптоп. Мне неприятна проскользнувшая в ответе нотка застенчивости.

– Хорошо, – говорит Эвелин. – Не собираюсь тебя судить, если тебя это беспокоит. Видит бог, я не поборница правды.

Я смеюсь.

– Ты сделаешь то, что нужно сделать.

– Сделаю.

Я просто не знаю, что именно сделаю.

За дверью дома меня дожидается посылка от мамы. Беру ее и обнаруживаю, что она необычайно тяжелая. В результате я просто толкаю ее ногой по выложенному плиткой полу, потом втаскиваю по лестнице, преодолевая ступеньку за ступенькой, и наконец втягиваю в квартиру.

Коробка доверху набита папиными фотоальбомами. В правом нижнем углу каждого четкая надпись – «Джеймс Грант». Забыв обо всем на свете, опускаюсь на пол и начинаю просматривать альбомы один за другим.

Фотографии режиссеров на съемочной площадке, знаменитых актеров, скучающей массовки – кого здесь только нет. Отец любил свою работу. Ему нравилось снимать людей, не обращавших на него ни малейшего внимания.

Помню однажды, примерно за год до смерти, он уехал на два месяца в Ванкувер. Мы с мамой дважды навещали его, но там было намного холоднее, чем в Лос-Анджелесе. Я спросила его почему. Почему он не нашел работу дома? Почему согласился взять эту?

Он ответил, что хотел заняться чем-то таким, что воодушевило бы его. «Когда-нибудь, Моник, тебе тоже придется это сделать. Когда постареешь. Тебе придется найти такую работу, которая возносит тебя, а не опускает. Понимаешь? Обещаешь мне это?» – Он протянул руку, и я пожала ее, как будто мы скрепили какой-то деловой договор. Мне было тогда шесть. А когда исполнилось восемь, его уже не было с нами.