И вот открытие этой эпохальной выставки вселенского масштаба состоялось. Понаехало много партийных и государственных деятелей, для проформы, так сказать, типа: «Мы открыты, все флаги в гости к нам!»

Все было как всегда – запротоколировано, зарегламентировано, помпезно, затянуто, скучно. Но это не главное. Главное – выставка открылась, работы удивительных живописцев в совке, и люди смогут увидеть это чудо своими глазами. Народ и повалил смотреть. Да так, что очереди перед Выставочным залом выстроились длиннее, чем в Мавзолей Ленина – и даже в ГУМ, за дефицитом.

Сафрон водил экскурсии для самых-самых по этой замечательной выставке, рассказывал, объяснял, показывал, сравнивал, и все из-за любви к искусству – бесплатно, значит. И вот к концу первой недели, вечером, почти перед закрытием, он увидел девушку перед картиной Ван Гога «Ночное кафе в Арле». Даже не девушку, а молодую красивую женщину, может, моложе его лет на пять-семь. Сказать о ней красивая – значит, ничего не сказать. Она была прекрасна. Густые темно-каштановые волосы обрамляли невероятной красоты профиль лица и спадали пушистой шалью на плечи и спину, изгиб которой сливался на поясницу, на ягодицы, бедра и икры стройных ног. Очень красивое облегающее платье лишь подчеркивало ее безукоризненные формы. Упругая грудь поражала пропорциональностью. А высокие каблуки удлиняли и без того стройные длинные ноги. Сафрон был поражен ее совершенной красотой.

«Вот такою, должно быть, была Клеопатра, и из-за нее мужчины-воины прощались с жизнью, ничуть не жалея об этом», – подумал Сафрон и сглотнул слюну.

Хотя правильнее было бы сравнить эту девушку с Софи Лорен или с Джиной Лоллобриджидой, по крайней мере, ее совершенные формы. Сафрон как загипнотизированный подошел к ней, ничего не говоря. Она, не глядя на него, вдруг проговорила: «Вы, наверное, организатор выставки или какой-нибудь куратор от Минкульта. Посмотрите на картину. Подобные шедевры должны выставляться в небольших уютных залах, где ими можно любоваться часами, сидя за столиком или на скамье».

– Но в Москве нет подобных залов, – ответил Сафрон.

– А жаль, что нет. Эти работы писались именно для таких маленьких заведений. Они и требуют этой атмосферы, им здесь неуютно и не место. Бесконечные людские потоки разрушают их ауру, ее невозможно почувствовать, коснуться, насладиться ею. А ведь эта аура – основная часть этих картин, не так ли? – произнесла девушка и повернулась к Сафрону лицом.

И Сафрон впервые за долгие годы общения с женщинами потерял свое первенство, потерял превосходство. На него смотрело женское лицо восхитительной красоты с очень умными карими глазами.

– Аура, да, конечно, – произнес он и замолчал, безропотно глядя на нее.

– А как вы вообще относитесь к импрессионистам? – отклонившись назад, как бы оценивая его, спросила девушка.

– Я хорошо отношусь, – проговорил, все так же не отводя глаз от ее лица, Сафрон.

– Я раньше тоже хорошо относилась, пока видела только репродукции с картин, а вот сегодня мое мнение о них изменилось, – произнесла женщина-девушка и повернулась к Ван Гогу. – Мне кажется, в них страсти недостаточно, нашей русской страсти, энергии нашей, безрассудства. Масштаба не хватает, горя нашего настоящего не хватает, счастья безмерного, боли человеческой, любви безграничной, пылкой, жертвенной, жизни не хватает: все красиво, ровно устроено.

И снова повернулась лицом к Сафрону.

– Да, но игра света, тени, тон… – начал было Сафрон.

– Что касается цвета, так наш лубок перебьет их всех одной картинкой с ярмарки, а светотень – да, это новшество, без сомнения, – парировала незнакомка. – Мне кажется, наши живописцы, да те же передвижники, сильно замалчиваются на Западе. А импрессионистов раскрутили до небес и сделали из них торговый бренд – хорошее вложение капитала, и, главное, надежное: цена только растет. А вы как думаете?

– Вы не поверите. Но я думаю так же, как вы, – ответил Сафрон и впервые улыбнулся ей. – Простите за каламбур и подхалимство. Я что-то, глядя на вас, совсем думать разучился, а уж говорить и подавно.

– Меня зовут Светлана. А вас? – спросила Светлана и тоже улыбнулась.

– Меня – Сафрон.

– Иностранное или древнерусское? – снова спросила Светлана.

– Скорее второе, но я сам толком не знаю, надо будет порыться в библиотеке. А вы, случайно, не преподаете в ВПШ – Высшей партийной школе? У меня ученица есть, так ее мама преподает в ВПШ, – зачем-то спросил Сафрон и снова улыбнулся.

– Нет, я совсем из другой оперы, – спокойно ответила Светлана и опять повернулась к Ван Гогу.

– Говорят, он ухо себе отрезал из-за любимой, а на автопортрете будто зуб у него болит, вот я о чем. А ВПШ здесь при чем? – спросила девушка Светлана.

– Да так. Уж больно у вас мнение резкое о бедолагах-импрессионистах, очень патриотичное, что ли, мнение, конкретное, безапелляционное – в ВПШ так и учат, – как можно миролюбивее произнес Сафрон.

– У меня свое мнение по всему, а чему там учат в ВПШ, мне неизвестно, любую власть я презираю, за художников наших обидно. Это я вам честно говорю, – ответила Светлана, не глядя на Сафрона.