Ведь в юности, своей рижской юности, я стихи любила, в красоту верила, в облаках витала. Позже, уже в Ленинграде, узнала другую жизнь: коммуналка, мелочность, бескультурье. А что на периферии творится? Я же актриса. С гастролями всю Россию изъездила. В городах еще ничего, но в деревнях… люди невежественны, живут кое-как, ни искусства, ни образования. Не удивительно, что спиваются поголовно. Трудно спокойно мириться с этим. Но вся страна так жила. А мечталось об ином мире, справедливом, умном, прекрасном. Поэтому, когда появилась возможность, пошла в политику. Но сейчас с грустью замечаю: мы и Ленсовет превращаем в коммуналку. Те же невежество, бескультурщина, затхлость мысли. В таких условиях очень трудно обрести крылья за спиной, «полетать», как я любила это раньше. Поэтому сейчас каждый из нас должен делать все, чтоб отстаивать те перемены, которые выведут нас из этой косности.

— Как бы вы посоветовали держаться в это трудное время, чем отвлекаться от черных мыслей?

— Я все пропускаю через шутку. Бытовые сложности, непонимание, — пошутил, и сразу легче.

В окончание интервью Фрида улыбнулась одной из самых обольстительных улыбок. Оператор сказал «есть», и шепнув что-то Калемчему, начал сворачиваться. Вадим подошел к дамам попрощаться, но те уже были окружены кольцом восхищенных зрителей.

Фриду забрасывали комплиментами, благодарили по-русски, поддерживали по-латышски… Нечаянные зрители были впечатлены ее искренним сочувствием, ее рижскими воспоминаниями. Кто-то, оказалось, ходил в ту же школу, что и Фрида, кто-то помнил Ирину Дмитриевну… И так это было тепло, так долгожданно, что Фрида прослезилась бы, если бы не тушь. Но словно не в силах вместить в себя еще больше счастья, она наскоро попрощавшись со всеми, выскочила на улицу, чтоб остаться одной, охладить пыл, проветриться.

Свежей прохладой наплывали на Ригу сумерки. Еще неярко, приглушенно одно за другим зажигались в домах окошки. Дневная кутерьма растекалась по уютным дворикам и маленьким скверам. И ничего революционного, ничего баррикадного. Никто никуда не торопится, все словно договорились насладиться этим летним вечерком. И как же счастливо, как же легко дышалось Фриде! Будто все сложности, невысказанные обиды, непонимание окружающих — все исчезло, забылось, растаяло. И Фрида благодарно впитывала в себя целительный балтийский воздух, и в душе ее прорастали волнительные надежды на окончательное воссоединение с родиной. А разве это так уж невозможно?

Ведь когда в душу приходит гармония, — в мире происходят чудеса. И даже не чудеса, — просто все встает на свои места. И разве не вправе Фрида желать, чтобы ее история любви к Риге, — как бы причудливо она ни складывалась, — завершилась счастливо.

Из дневников Зины IV. Накануне

Новая запись.

Несмотря на диплом озеленителя, работаю по-прежнему дворником. Место озеленителя обещают дать попозже. А вот маневренную жилплощадь уже не дадут. Там, в конторе такое творится! Всех, у кого есть ленинградская прописка, вытесняют, увольняют. Вместо них берут приезжих или людей без прописки, — зато на копеечные зарплаты. То, что меня не трогают, — вопрос времени. Хотя с зарплатой уже все хуже и хуже. К тому же я инвалид, — что со мной церемониться? А я думаю, если уволят, — может, и к лучшему. Совсем тяжело работать стало.

И дело не в рабочих моментах: зимой, как и раньше, снег, в межсезонье — лужи. Дело в «человеческом факторе».

Это раньше и потрудиться приходилось, зато и крокусы были, и Томка носился, и бабушка на скамеечке отдыхала. Да и люди добрее были. А теперь…

Работа дворника и так неблагодарная, как ни старайся, каждое утро — все по новой. Но ведь это работа по уборке территории, а не обязанность терпеть выходки грубиянов. Но это я так считаю, а грубияны иначе полагают.

Те же крокусы. Раньше цвели себе и цвели, а теперь едва раскроются, — их сорвут, украдут, пивными банками закидают…

Про Тома… Отдала мама Томку. Где-то год назад отдала. Сначала даже думать об этом больно было, а теперь вот пишу. Бабушке тогда очень плохо было, в больницу ее забрали, я с ней поехала. Ночь тяжелой была, врачи никаких прогнозов не давали, вот я и осталась с ней, сначала до утра, потом до обеда, потом до вечера. Конечно, маме звонила, она сказала, что все поняла, что с Томом сама погуляет. К счастью, вечером бабушке полегчало, я домой вернулась. Пришла, дверь открыла, — и никто мне навстречу не выбежал, хвостиком не завилял… На кухне записку нашла (самой мамы дома не было): «Отдала Тома в хорошие руки». Я подумала — шутка, маме же с ним никаких хлопот не было. Я кормила, выгуливала, стрижку делала, прививки. Ей же даже нравилось пройтись с таким картинным пуделем по Литейному. Единственный раз, когда я не смогла о нем позаботиться, — и мама его отдала. Куда? Зачем? Почему? спрашивала, — но мама только отмахивалась: «отстань, подумаешь, собака». Ну как тут что объяснишь? Узнать бы хоть, что за люди, игрушки его любимые им передать. Как же мне его не хватало! Да и сейчас не хватает.

А еще за бабушку переживаю, из-за болезней ее. Она даже из ДЮТа уволилась, в музей смотрительницей устроилась, но с тех пор все больше дома да по больницам. А когда дома, даже во двор редко выходит, говорит сил нет. Совсем ее болезнь выматывает, и Томки рядом нет, чтобы душу ей повеселить.

Новая запись.

Звонила Нюша. Умерла Мария Васильевна Горская — бабушкина родная сестра. Мы с мамой даже говорить бабушке боялись: как-то она перенесет? Но… сказали. У нее ведь Юбилей скоро, наверняка будет ждать звонка из Риги. Так пусть лучше сейчас узнает.

На похороны никто из нас поехать не смог. У мамы — в Ленсовете дела, у меня в конторе — начальство. А бабушка слаба очень. Но мама с бабушкой очень переживали.

Мама все больше Ригу вспоминала, с Нюшей много перезванивалась, а бабушка мне о Марии Васильевне рассказывала, какая она красавица и оптимистка была, и радовалась, что как бы ни разводила их жизнь, всегда между ними сохранялись самые сердечные, теплые отношения.

Мне и бабушку с мамой жалко было, и грустно, потому что всегда грустно, когда человек умирает, но сама я ни Марии Васильевны, ни Горских почти не знала. Всего один раз у них в гостях была, и впечатление осталось неоднозначное.