Во дворе, в своего рода итальянском патио, Фриду с гостями уже поджидали Вернер с Максимкиным — известным борцом за свободу инакомыслия. Маленький этот человечек с крупным морщинистым лицом, известен был своей готовностью перечить не только «режиму», логике и простому здравомыслию, но даже собственным убеждениям. Если для кого-то речь — это возможность упорядочить свои ощущения, мысли, чувства, переживания, то для него она была способом наведения хаоса. В этом, по его мнению, и должна была проявляться настоящая свобода слова, слова самого по себе, никак ни с чем не связанного, недоступного для связываний. Свобода, предопределяемая инакомыслием, и в какой-то мере обусловленная им; хочешь свободы, — научись сначала думать иначе: иначе чем власть, иначе, чем ее противники, иначе, чем Петя и Вася, иначе, чем их родители или хулиганы во дворе, иначе, чем кто бы то ни было, иначе, чем разум подсказывает. И чем шире будет диапазон такого инакомыслия, тем больше свободы обретет слово!

Было время, он так же увлеченно отстаивал универсализм диалектики и правоту марксизма-ленинизма, отдыхал в номенклатурных санаториях и был бы абсолютно доволен жизнью, если бы не коварное окружение, не терпевшее в своих рядах человека с живым и острым мышлением. К сожалению, и новое время, по мнению Максимкина, оказалось бессильно против тех, чей мозг зажирел в бездумном догматизме. Максимкин успел перебывать во всех партиях, рассориться со всеми единомышленниками, обрести репутацию интригана и злопыхателя, так что некоторые называли его сумасшедшим. «Руссо тоже считали безумцем», — с вызовом отвечал он и продолжал отстаивать свободу так, как считал нужным. Его перестали приглашать на семинары, — он устраивал одиночные пикеты; на митингах не пускали к микрофону, — он тут же писал плакаты; не звали в гости, — шел сам. На сей раз за Вернером, видимо, увязался. Фрида же, как образцовая хозяйка, поздоровалась со всеми одинаково дружелюбной улыбкой.

— Егорыч! А Джина где? — танком пошла на Адама Егорыча Римма.

— По кухне помогает, — махнул Вернер в сторону бывшей черной лестницы.

— За что и люблю! И о душе заботится, и о чреве не забывает! — раскрыла объятья Римма, но Вернер предпочел перехватить ее руку и обойтись несколько нелепым рукопожатием.

Смущаясь и радуясь, здоровалась со всеми Аллочка. Иванов, хоть и не сводил влюбленных глаз с Адама Егорыча, но с заискиванием поэта, мечтающего о самой примитивной, сытной и жирной славе поглядывал на Вадима, который держался на удивление искренне и душевно. Особенно с Фридой и Вернером. Если Фрида заинтересовала Вадима своей красотой и напором, то в Вернере он чувствовал особую силу, природную, почти животную.

Что ж… «Университеты» у людей разные. Когда-то Адам Егорыч был самым обыкновенным советским студентом, и была компания однокурсников, и хрущевская оттепель, и разговоры о том, как оно Там живется и вот бы посмотреть своими глазами, просто разговоры, просто болтовня, никто не собирался эмигрировать, тем более изменять родине, немного хулиганили, немного дерзили, пока однажды не оказалось, что действия эти наказуемы. А уж какое будет наказание, уголовное или политическое, — это предоставили решать провинившимся. Ну и какой приличный юноша захочет стать уголовником? Политзаключенным — другое дело, вроде даже звучит романтично… Да и наказание отбывать с политическими спокойней. И хотя по уголовной статье срок им грозил поменьше, — сели парни как антисоветчики. Отбыв срок, Адам Егорыч вышел с уже осознанным желанием уехать из Союза. Где-то через год умудрился сбежать. Во Франции встал на ноги, мир посмотрел, переехал в Италию. В обители красот и искусств, обласканный морем, солнцем, гением античности и комфортом современности, он мягчал душою… И вдруг начинал чувствовать себя эстетствующим слабаком, неспособным существовать вне тепличной неги. И душа начинала скучать по той древней, дочеловеческой силе, которая помогла ему выжить в лагере, перенести моменты отчаяния, унижения, боли и сбежать, проделав ради этого многодневное рискованное путешествие. И тогда он ехал в Россию. Здесь он мог пуститься в одиночную велосипедную прогулку по стране или забраться в тайгу к староверам. Однажды решил посмотреть, как оленеводы живут, — потом самого еле нашли. Когда предисловие к чащинскому сборнику писал (в лагере вместе с Костей сидели), в Волгоград ездил, — Саратов, увы! закрыт был. Ну и в Ленинграде — сначала среди диссидентов знакомые были, потом из демократов многие появились, очень им знакомство с представителем европейской цивилизации льстило.

Казалось такая жизнь не оставляла места для семейного очага. Однако с Джиной у них само собой все наладилось. Такая вот необычная итальянка, влюбленная во все русское, в язык, культуру, и даже природу, известную ей только по книгам и картинам. Не удивительно, что среди ее подруг и знакомых много русских было. Больше других Вернер Люси (русскую Любу) почитал. Сама ее жизнь казалось ему воплощением «русскости»: глухота в детстве и музыкальные таланты в юности; домработница в прошлом, и благополучие в блистательной Франции; бездетность и… работа над музыкальными детскими фестивалями, благотворительный фонд помощи больным детям… Кстати, именно Люси вдохновила его на издание чащинских стихов. И Джина, конечно, поддержала. Словом, истинная жена.

В большой комнате на Литейном все было готово, накрыто, разложено. Джина и Зина сидели на кухне, следя за духовкой, где пеклось мясо по рецепту Джины. Зина, чтобы развлечь напарницу по кухне, рассказывала об истории дома, о располагавшихся здесь католическом ордене и масонской ложе, о козлиной морде над аркой, о знаменитых скрипачах и музыкантах, проживавших когда-то в этом особняке. Обсуждали архитектуру, и то, как мрачно и тяжело выглядит стиль Возрождения в Ленинграде (именно в этом стиле были оформлены части дома, выходившие во двор). И как бы он смотрелся, залитый итальянским солнцем, окруженный холмами или каналами…

Вернера, заглянувшего на кухню, вся эта идиллия удивила и… заинтересовала. Он бы и сам послушал, что могло увлечь этих едва познакомившихся, невероятно далеких друг от друга дам, но тут из-за его плеча на кухню влетело командирское: встречайте гостей! Разрушая прекрасные призраки, голос Фриды велел фантазеркам вернуться из блужданий по времени в день сегодняшний.

Глава 17. Свои

Какими бы емкими и понятными ни были слова, для лучшего их понимания всегда важен контекст. Для хорошего рассказа мало одной истории, нужен фон, на котором она разворачивается. Успех мероприятия невозможен без хороших декораций.

В «парадной» комнате на Литейном интерьер был что надо: высокие потолки, лепнина по карнизу, в углу комнаты изразцовый камин благородного фисташкового цвета, напротив него огромные полуциркульные окна, выходящие на юг, на террасу, тонущую в зелени и цветах. Напитанный яркими тонами, солнечный свет растекался по полированным и лаковым поверхностям, стеклянным дверцам, бликовал на хрустальных вазах, каминных изразцах, дубовых панелях… — так было, пока здесь хозяйничала Полина Васильевна. Но болезнь внесла свои изменения: Полина Васильевна переехала в маленькую комнату. Там они с Зиной могли быть уверены, что не мешают Фриде, там Зине легче было ухаживать за бабушкой. А вот с террасой пришлось попрощаться. Выйти на нее можно было только через «парадную» комнату, вход в которую в отсутствии Фриды был запрещен. Фрида же дома сидеть не любила, особенно в выходные. Вот и гибла вся эта ботаника. Вяли цветы, гнили и расползались ящики с землей… Чтобы не видеть этого безобразия, Фрида прикрывала огромные окна тяжелыми плотными шторами, так что в комнате обычно было темновато. Зато разного рода этнические и театральные маски, переехавшие сюда вместе с ней, смотрелись в легком полумраке особенно выразительно и живо. А свет и включить можно было.