– Брысь, брысь, рыжая, – заволновался художник, – нету у тебя права меня порочить. Ты в художественный совет не входишь. И в Союзе не состоишь.

– Да кто ж тебя, убогого, больше тебя самого опорочить может. Ты же карикатура на человека. Ни таланта, ни мастерства. Только хавальник и пердальник. Вот и весь ты. Жрать да срать, ой, извини, еще пить да ссать – вот и все, что ты можешь.

И опять возразить было нечего. И от обиды, что лиса говорит правду, Занзибарский схватил подвернувшийся под руку этюдник и попытался огреть им лису. Она лениво увернулась, этюдник разбился об пол, кисти и краски фонтаном брызнули во все стороны. Лиса же из центра свернутого в бухту тела стала подниматься вверх точно как змея к дудке факира. И уже от потолка, с высоты шести метров с разинутой пастью нависла над головой художника и начала медленно зловеще приближаться к ней, капая на темя горячей слюной.

Ужас охватил Занзибарского. Жадное дыхание лисы сулило боль, тоску и исключение из Союза художников по причине скоротечной смерти. Он обхватил голову руками и затрясся всем своим крупным телом. Потом отчаянно рванул к выходу, слыша за спиной цоканье лисьих коготков. Весь в пятнах краски прибежал в ближайшее отделение милиции. Здесь потребовал спасти себя от лисы и захотел по всей форме написать на нее заявление. Ему дали лист бумаги.

«Прошу оградить меня от преследования и злобных наветов лисы, которая хотела меня сожрать, но подавилась», – начал уверенно выводить он крупным почерком семинариста, но что-то в собственных словах насторожило его. Он остановился, перечитал, скомкал бумагу и сунул ее в рот. Прожевать не успел. Майор-дежурный попытался мягко остановить.

Занзибарский в любом состоянии власти боялся больше жены, а потому с майором драться не стал. Попытался от него мягко увернуться. Но запнулся о ножку стула, всеми своими телесами обрушился на майора, погреб его под собой. А перед тем как накрыть собственным пузом, случайно зацепился за его погон и сшиб его вместе с фуражкой.

Начальник велел кинуть художника в «обезьянник», чтобы он отоспался и вспомнил себя. Тот забился в угол и поначалу тихо, едва слышно жалобно скулил. Потом начал требовать от соседей, чтобы те помогли ему одолеть поганую лису, иначе она всех сожрет. Честных обитателей клетки это возмутило, они потребовали отсадить больного в одиночку.

Одиночка была такой маленькой, что лиса бы в нее ни за что не поместилась, а потому Занзибарский сначала успокоился. Но хитрое животное стало с улицы рыть подкоп, чтобы просунуть в него кровожадную морду и откусить у художника то, что висит между ног. Вспомнив, что лисы боятся волков, Занзибарский для правдоподобия встал на четвереньки и самоотверженно завыл. Этот вой слышали многие. Он стал одной из причин в длинной череде событий. Лиса притихла, но стоило вокалисту замолчать, как она продолжила работать мощными лапами.

Наутро обессилевшего от воя живописца отпустили. Начальник напомнил, что пора обновлять наглядную агитацию и многозначительно ткнул пальцем в угол, где висел нарисованный Занзибарским же огромный плакат «Пьянству бой». Под надписью в луже нечистот валялся хилый мужичок все с тем же хитрым прищуром, а над ним склонилась матерая баба, олицетворявшая родину-мать, которая всадила в бок этого бедолаги огромные вилы. Ее решительный вид показывал, что она подденет мужичка, поднимет и гордо понесет как знамя непримиримой борьбы со всеми без исключения по обе стороны границы.

Последствий у позиционной битвы с лисой было много. Занзибарский стал вздрагивать от собачьего лая и цоканья коготков по асфальту. Он одергивал себя порой прямо вслух: «Да успокойся, не лиса это, нечего ей в городе делать, не пустят ее». Но от этих одергиваний его подозрительность только росла и переходила в манию. Живописец со страхом дрожащими руками выбросил все рыжие краски и поклялся не использовать их в работах. И тут его судьба ударила сразу несколькими заказами портретов картавого вождя, у которого вокруг лысины и в бороденке жидкие волосы были именно рыжими.

Отказаться от таких заказов значило тут же приобрести бессрочный билет в тюрьму или психушку. Но исполнить их Занзибарский не мог. От одной мысли о рыжем цвете его начинало так крупно трясти, что он либо не попадал кистью в холст, либо попадал, но вместо нужного мазка оставлял там хвостатую ящерицу с длинной вереницей следов. Творческая фантазия, подгоняемая инстинктом самосохранения, лихорадочно заработала. Волосенки вокруг лысины без проблем покрывались классической кепкой, но бороденку под кепку не спрячешь. Решил изобразить вождя в виде хирурга с марлевой повязкой, но справедливо испугался обвинений в глумлении над самым святым, модернизме и условности. Каждое из обвинений тянуло на срок.

Тогда созрел план рисовать душегуба затылком к зрителям. Типа он выступает перед народными массами, которые лицом к зрителям, и вдохновляет их на борьбу с самими собой. Такой вариант вполне мог пройти как свежее решение актуальной темы. Но первые же попытки точно изобразить затылок вождя заканчивались тем, что на холсте получался одетый в пиджак орангутанг в кепке. И от исправлений сходство только возрастало.

Решение подсказали слепые маркие и серые страницы советских газет, годные только на оклейку стен в деревянных сортирах. Занзибарский подивился тому, что самый простой вариант был постоянно перед глазами, и стал рисовать диктатора монохромно, типа изображения на старой фотографии. Мотивировал же манеру письма потребностью советского художника в правде жизни.