Романтическая из-за таежного быта профессия родителей превратила многодетную семью в стадо кочевников. Альфой там был отец. Он заметил твердую руку Василия, уже в шесть лет доверял мальчику эскизы рабочих карт и не особенно ругал, когда видел, что рельеф местности под рукой сына превращается то в накрытый к празднику стол, то в клубок резвящихся котят.

– Хватит, – сказал отец, когда увидел, что карта Нанайского района – схематичное изображение двух тигров, которые обнимаются, стоя на задних лапах. После этого слова Васю отправили в интернат с художественным уклоном.

Тут мальчик затосковал. Ему не надо было носить воду, колоть дрова, ловить рыбу, копать огород, собирать землянику на поляне – образовалась масса свободного времени, которое было нечем занять. Интерес к рисованию тоже притупился. Раньше оно влекло его как радость отдыха, а тут превратилось в обязательный труд. Потолок спальни его устраивал меньше неба, а вода из крана уступала ключевой. Шаг оставался до того, чтобы пополнить многотысячную армию бездарных оформителей.

Все изменилось тихим осенним вечером. Василий сидел в комнате для занятий, бесцельно листал книгу по французскому искусству XIX века и увидел фотографию скульптурной группы Огюста Родена «Граждане Кале». Ни тогда, ни много позже он не мог объяснить, почему эта работа стала для него эталоном мощи художественных свершений и единственным надежным маяком. Скульптура показала, что в рисовании есть смысл.

Вася не пытался понять, какой, не искал его целенаправленно. Он просто знал, что смысл есть. И это знание наделяло его чувством сопричастности к чему-то очень важному. Интернат и художественное училище промелькнули как подготовка к этому важному.

Самостоятельность прибавила свободы, но точного пути к главному не указала. Поэтому Василий шагал по инерции. С детства попав в ритм постоянного движения, он не мог или не хотел затормозить его до сорока лет.

Реклама настигает нас повсюду, но ее засилье – песчинка по сравнению с тем, до какого абсурда в пропаганде себя доходили упыри-коммунисты. В ХХ веке в России любая организация – без разницы сельский магазин с одним прилавком и продавцом, или домоуправление с парой столов и тремя табуретками, или мощный университет с парой десятков академиков, или огромный завод с почти сотней тысяч рабочих, – ни одна организация вне зависимости от размера, количества и состава работников не могла обойтись, попросту не могла дня существовать без наглядной агитации.

Наглядная агитация – это разной величины (от скромных – меньше квадратного метра до огромных – размером с футбольное поле) и неодинакового цвета (преобладали желтый и красный) деревянные планшеты и стенды, покрытые жестью, фанерой, тканью или бумагой. Всю их поверхность занимала растянувшаяся на тысячи километров и поддерживаемая миллионами голосов махровая беспросветная ложь. Чаще всего: бессмысленные цитаты и безжизненные портреты лидеров, глухие сведения о руководстве, которые ничего не сообщали, итоги социалистического соревнования, которое никто не вел, и планы, которые никогда не выполнялись.

Если бы собрали музей наглядной агитации, то его посещали бы одни мазохисты. Нормальный человек через три шага задохнулся бы от агрессии, тупости, повторов, однотипности и абсурдности обступивших его глумливых лозунгов. «Партия – наш рулевой», «Наша сила в плавках», «Счастье народа – задача партии», «Выполним и перевыполним решения съезда партии», «Долой несунов и прогульщиков», «Да здравствует единство партии и народа».

Весь этот мусор ничего не сообщал. Он исполнял роль ритуальной клятвы в преданности. Ее требовала власть, и приносил народ, который эту власть ненавидел. В стране, где, как и всего прочего, не хватало одежды, целые ткацкие фабрики работали на флаги и транспаранты. В результате человек стоял на морозе в трусах и клялся в вечной преданности тем, кто у него всю одежду отобрал, потому что если бы не клялся, то и трусы бы отобрали вместе с жизнью.

Свободная воля – главный враг наглядной агитации. Ее срывали, замазывали, писали поверх гадости, колотили бюсты, резали портреты. Это делали не тайные организации противников власти и не злобные заграничные шпионы, а здравый смысл простых людей. Борьба порождала красивые исторические рифмы.

Константин Коровин вспоминает: один целомудренный директор Московского училища живописи, ваяния и зодчества приказал залепить виноградными листьями причинные места всех копий античных статуй; на следующий день остроумный студент нацепил на стройные ноги Аполлона легонькие штаны в полосочку. Аполлон в штанах родился в конце девятнадцатого века. Через сто лет в эпоху господства людоедской коммунистической идеологии появился Ленин с х…ем. И не в капиталистическом поп-арте, а на центральной улице образцового советского города, напротив, кстати, того дома, где жил Вася Некрасов.

Зайдите в любой магазин, где продаются календари и плакаты, и увидите портрет нынешнего президента. При красно-коричневом режиме к картинкам прибавлялись памятники. В XX веке многострадальное тело России как голодные волки изглодали две страшные эпидемии памятников. Памятник Ульянову как штамп о полноценности ставили в любом населенном пункте, где больше пяти тысяч жителей. Огромную страну забили приукрашенными ростовыми и сидячими портретами унылого карлика.

С 1924 года он без остановок с ростом скорости размножался как вошь. Чем больше город – тем больше памятников. Его обязательно тыкали на центральных площадях. Он как продажная сука предлагал себя в разных позах и одеждах по принципу: хоть с одного боку да понравлюсь. Он подкарауливал в скверах, на вокзалах, у стадионов и в парках. Он хотел быть для каждого свой. Он мечтал о том, чтобы его видели из любой точки. Куда бы человек ни повернул голову, а там он с фанатизмом в пустых глазах шагает в эпоху счастья плешивых сморчков.

Как определенному количеству зэков в лагерях полагался надсмотрщик, так определенное количество горожан на улицах получало своего Ульянова. Их расположение планировалось так, чтобы во время долгой прогулки любой человек не один раз встретил взгляд раскосых глаз. И помнил: он всегда во власти воли нафаршированного трупа без потрохов. В Комсомольске население более двухсот тысяч, памятников сифилитику было не меньше 22. И это не считая огромного количества бюстов, которые стояли во всех солидных организациях.