— Маску не трогать! — прошипел Гильгамеш. — Она приращена к моим лицевым нервам, ублюдки!

— Плевать мне на маску! Можешь изображать ей хоть собственный зад, шут! Ты, наверное, и это умеешь…

— Хочешь убедиться? Я доставлю тебе такое удовольствие!

— Сначала я доставлю тебе другое! Экзекутор, укол!

Манипулятор был хирургически точен. Гильгамеш разжал кулак правой руки. Манипулятор с пистолетом-инъектором ушел в сторону и замер. Гильгамеш почувствовал жар и покалывание на спине. Сами того не ведая, они вооружили его…

— Точное название препарата, — быстро заговорил он, — по моей версии: нейроквантовый замедлитель времени. Испытывался четырнадцать раз. Наибольший и окончательный эффект я возлагал на пятнадцатую поправку. Была достигнута максимальная сцепка в компонентах и самосинтезирующихся цепях связей… Я поздравляю себя, а заодно и человечество. Кроме того, я намерен как можно быстрей покинуть эти стены.

Гильгамеш посмотрел на Лобсанга и лупоглазого секретаря. Оба были неподвижны. Рука секретаря застыла в воздухе: он тянул ее к стакану воды, стоявшему на столе. Лобсанг Пуритрам, очевидно, стремился к повороту своего тела и что-то хотел сказать секретарю. Нижняя челюсть регента уплывала со скоростью миллиметр в час.

Гильгамеш усмехнулся внутренней усмешкой. Очевидно, слова его последнего признания пройдут мимо их ушей. Ничего не услышит и не зафиксирует также обруч связи и кресло-робот.

Гильгамеш отдал мысленный приказ маске, и та полностью, но уже без шаржевых искажений повторила лицо Лобсанга Пуритрама. Шут попробовал представить себе голосовые связки регента. С освобождением левого запястья возиться не пришлось. Никто об этом во Дворе не знал, но левая рука Гильгамеша уже давно была подобием его маски, точней говоря, левой руки до локтя в анатомическом смысле не существовало вовсе — существовал мнемосенсорный дублер, способный принимать любые формы: удлиняться, скручиваться, становиться, например, подобием ножа или шпаги…

Гильгамеш встал с кресла, провода и «полипы» датчиков должны были полететь на пол, но их полет для восприятия напомнил мгновенное замерзание в воздухе.

— Я учел этот эффект, — сказал Гильгамеш, пробуя на звучание голос Лобсанга. — Действия применившего препарат для него остаются обычными, впрочем, осмыслить психомоторику этого явления я пока затрудняюсь…

С последними словами бывший королевский шут подошел к регенту и начал его раздевать: расстегнул камзол — камзол не снимался — мешала трость. Гильгамеш вырвал трость и отбросил — та, пролетев примерно с полметра, застыла в воздухе. С рубашкой было просто. Брюки вызвали проблемы, но ненадолго. Чуть подтолкнув регента, Гильгамеш дождался, пока ноги Его высочества оторвутся от пола и все тело начнет стремиться к падению. Брюки и туфли снялись легко. Пуритрам был коротышкой, но отнюдь не худым коротышкой.

Когда Гильгамеш стал облачаться в одежду Его высочества, выяснилось, что из брюк с золотыми лампасами получаются бриджи. Хотелось пить. Подойдя к столу, где сидел лупоглазый секретарь, Гильгамеш взял со стола стакан, выпил воду, опустив стакан у самого рта лупоглазого. Стакан «замерз» в воздухе. Гильгамеш снял обруч с головы секретаря и надел на свою. Не стоило все же оставлять им хоть какие-нибудь улики. Вспомнив еще об одном моменте, вернулся к роботу-экзекутору, вытащил из пистолета обойму с раздавленной ампулой. Оставалось только разобраться с дверью и, конечно же, со всеми остальными дверями Департамента. Как будет работать автоматика? Гильгамеш решил, что проблем с дверями не предвидится, но открывать все двери придется вручную. Такие же эффекты наблюдались и раньше, во время испытаний препаратов-предшественников.

Ровно через семь минут своего времени Лобсанг-Гильгамеш, правда, слегка подтянувшийся в росте, уже был на улице…

О, как изменился окружающий мир! Как он должен будет измениться, когда препарат смогут применить все люди! Особенно в день, когда начнет сбываться проклятие Великого Приговора…

Гильгамеш-Лобсанг чувствовал себя совершенно свободным. Ничто в мире не являлось для него препятствием. Даже Догорающее светило…

***

Дети… Чудесные дети, Терциния и Дарий. Они были созданы друг для друга, хотя, возможно, никогда об этом и не подозревали.

Гомер искренне симпатизировал им. Они не могли прекратить своих объятий, кажется, ни на минуту. Ни в рубке, ни в каютах, ни на «баке», ни в каких закутках прекрасного их корабля. Они извинялись перед ним, если он случайно заставал их целующихся, упоенных друг другом и свободой, так неожиданно ставшей для них реальной здесь на угнанном королевском фрегате. Их странная идиллия походила на ту, которую уже много лет переживал он с Гелеспой на Снежной Ладе, в горах Панчалиллы.

Разумеется, угнанный корабль уже был объявлен в розыск. Другое дело, что в нынешнее время никакая служба, в том числе и патрульная космическая, не работала со стопроцентной отдачей. Факт угона, будь то королевского, будь то республиканского корабля, не удивлял настолько, чтобы представить, как какой-нибудь, даже очень честолюбивый, военный капитан, сломя голову, пускается в погоню, на перехват угонщиков, с пеной в лопатках, рыскает по межпланетным маршрутным коридорам или же за их пределами.

Скорей всего такой капитан должен был бы оказаться этаким флегматичным охотником, не выползающим из пьяного угара, равнодушным к начальственным приказам служакой, вообразившим свое «неблагодарное» дело вершиной личной значимости… И все равно, сколько бы «или» ни разделяло таких капитанов, совершенно не принимать во внимание их существование было бы ошибкой.

Согласно последней межпланетной конвенции, всех угонщиков кораблей автоматически приравнивали к пиратам и объявляли вне закона. Война с пиратами шла давно и совершенно безрезультатно. Пиратов в обоих Кругах системы поддерживали утильщики, скупавшие все на свете, от людей до кораблей.