Даже у самых больших оптимистов их судьба не вызвала сомнений, а Вессаэль оптимистом не был и просчитал все четко. Максимум на что хватило бы беглецов, это лет триста — четыреста подобного прозябания, а потом закономерный и неизбежный финал. Сид же был заброшен гораздо дольше, поэтому вердикт вынесли окончательный — в этом мире данов больше нет. Зато дохрена оркэ, с увлечением режущих людей. Такое вот «незначительное» отличие.

Тишина, повисшая в гостиной, стала совсем невыносимой, и все потихоньку разбрелись по комнатам — спать. Я тоже залегла в постель, но уснуть так не смогла. Мысли, бродившие в голове, были сумбурны, навязчивы и ужасны, мешая не только спать, но и элементарно успокоиться.

Я-то, оказывается, уже привыкла к этой нежданно ожившей сказке. И даже мысль ее потерять приносила почти физическую боль. А тут целый мир — и без единого данааэ. Вдруг подумалось: «А если и у нас, в нашем мире они не сумеют выжить, вымрут совсем и так же бесповоротно? Пусть даже и чуть позже?» И вздрогнула от этой мысли, как от юркнувшей за шиворот ледышки.

Нет, даже думать о таком не хочу! И не буду!

Ведь я в этой сказке еще и один из центральных персонажей. И роль эта мне нравилась — уж себе-то можно не врать. А потому пока не поздно нужно делать хоть что-то. Все, что смогу. И ведь могу, похоже. Недаром эти четверо искали именно меня, если, конечно, верить Вессаэлю. Раз так — решено. С сегодняшнего дня я готова идти навстречу планам сьеррина, лишь бы это действительно помогло им выжить. Хоть немножечко помогло. Шестой клан? Да хоть седьмой! Но не дай боги им вымереть и после этого! Не прощу!

Решившись, и, честно говоря, боясь утром все-таки передумать, я тихонько вылезла из кровати и босая пошлепала по коридору в сторону комнаты Вессаэля — «жечь мосты». Поскреблась в дверь — сьеррин, оказалось, тоже пока не спал и спокойно пригласил войти. Словно это было в порядке вещей, когда ночью в его комнату ломятся дикие девицы босиком и в растрепанных чувствах. Хотя откуда мне знать, может, и было? Оставив все вопросы на потом, я вошла и огляделась.

Комната оказалась точной копией моей, только вместо сумки на скамье в изножии кровати были аккуратно разложены доспех и оружие. Сьеррин сидел на высокой постели в такой же длиннополой ночнушке как у меня, из-под подола торчали узкие босые ступни, и выглядело это… Смешно, в общем, выглядело, как ни крути, ну да в чужой монастырь со своими вкусами не лезут. А еще поверх этой рубахи, возле самого сердца, жутко трогательно поблескивал изумрудом не снятый даже на ночь суириннен. Я шмыгнула замерзшим носом, быстро влезла с ногами в предложенное кресло и выложила воздушному все, о чем сейчас передумала, выдав напоследок:

— Так что я согласна, но только попробуйте и после этого вымереть как мамонты… Я ведь вас и на том свете достану.

Угрозами Вессаэль впечатлился не сильно и хмыкнул:

— Я надеялся на такое, не буду скрывать, но знать бы еще, что именно заставит тебя принять решение… Пожалела нас?

— Нет. Вам это не нужно. А вот себя пожалела, да.

Помолчали немного. Каждый обдумывал услышанное. А потом дан продолжил:

— Что ж, значит, завтра расскажем о твоем решении остальным, а сейчас — спать. И помни, про шестой клан ни слова.

— Слушай, — уже привычно перебила его я, — а к чему такая таинственность? Особенно здесь? Насколько я понимаю, вокруг сейчас только свои: твой друг, твой внук, твоя лучшая, чуть ли не персональная батарейка. Почему им не рассказать?

— Рано, — дан остался непреклонен. — Я знаю, о чем говорю.

— Ну, тебе виднее, — я не стала спорить, вылезла из кресла и зашлепала к двери. — Опытный и расчетливый интриган здесь ты. Значит, пока придется придерживаться старой версии с обновлением крови. Так?

— Да. Поверь, это будет лучше.

Он проводил меня до комнаты, поклонился, чего никогда не делал раньше, и прежде чем вернуться к себе, пожелал:

— Пусть сны твои будут о небе.

Романтично-то как. У морских о море, у воздушных о небе… Сплошные ритуалы. Но красивые, да.

Я снова залезла в кровать и прислушалась к своим ощущениям. Нет, как ни странно, о почившем в бозе собственном цинизме я совершенно не жалела. Как и о сделанном только что. Выходит, все было правильно. И к месту. С этими мыслями и заснула.

Очередной день в сиде клонился к вечеру, когда у меня вдруг выдалась свободная минутка. Прошел он, надо сказать, уже привычно. Сначала в науках меня гонял Вессаэль, потом Тавель, и теперь я чувствовала себя как выжатая тряпка, а в вертикальном положении держалась исключительно на чистой гордости. Но в покое меня оставили лишь потому, что у данов нашлись другие дела. Сьеррин с внуком копались сейчас на складах, выискивая что-нибудь к ужину и заодно уж к завтрашнему… ээ… завтраку, а Тавель пошел «посмотреть» вокруг сида, что было причиной нервотрепки для остальных: все-таки за пределами базы рыскали оркэ, и произойти могло всякое. Мы же в случае чего даже помочь не сможем. Впрочем, опасения свои никто старался не афишировать, выглядело бы оно глупо — хисстэ, кажется, нигде неспособен был пропасть, даже в кишащих орками лесах.

Суинни же вместе со мной сидел в гостиной и терзал свою помесь арфы с гуслями, извлекая из нее какие-то совершенно нереальные подвывания — то ли сочинял что-то новое, то ли тоже беспокоился за разведчика. Второе вероятнее, если судить по степени издевательства над гармониями. Звуки у него получались странные, рваные и для этого инструмента, по-моему, вообще невозможные — как синкопы на арфе.

Впрочем, особо эти упражнения не напрягали, скользя по краю сознания. Я же, сидя в кресле, по самую макушку погрузилась в собственные мысли, механически гоняя по пальцам маленький малиновый файербол, который сегодня наконец-то научилась делать более-менее прилично. Правда, цвет у него, несмотря на наши со сьеррином старания, так и остался запредельно экзотичным и ранее в этой сфере невиданным, но уж что выросло — то и демонстрируем. Все-таки не дан я, и ничего с этим не поделаешь. Мысли же были заняты абсолютно другим — я старательно и планомерно придумывала себе все те ужасы и опасности, которые могли поджидать хисстэ там, снаружи, и потом не менее старательно всего этого пугалась. Самоистязание было в самом разгаре, когда бард отложил, наконец, свою аривеллу, и спокойным голосом, без всякого выражения, произнес: