Немудрено, что об истинной причине своих внезапных возвращений домой Маша не могла поведать никому. Она заранее предвидела возможную реакцию: "Это же какой надо быть сумасшедшей дурой, чтобы жизнь всякий раз наизнанку выворачивать из-за какого-то сна!" Может и так. Но Маша с детства привыкла доверять своим сновидениям. Населяющие их твари не раз давали ей полезные советы, предостерегали от неосторожных поступков, помогали исправить ошибки, совершенные наяву, и учили чудесным вещам, которые казались бесполезными в мире бодрствующих людей, но были совершенно незаменимы по ночам, когда Машины глаза закрывались, чтобы открыться снова, по ту сторону слов и вещей, где зрачки становились большими и блестящими, а радужная оболочка золотисто-оранжевой, как у птицы. Так было всегда, и, едва начав лепетать первые свои слова, Маша уже знала, что рассказывать о своих ночных приключениях нельзя никому. Даже маме.

С возрастом, впрочем, удивительные сны стали посещать ее все реже. Уже не каждое утро начиналось с воспоминаний о ночных прогулках: порой она не могла восстановить ни единого эпизода, лишь смутное чувство: ведь было же что-то, было, да ускользнуло, - тревожило ее весь день; а случалось, и оно не приходило. И это было хуже всего.

Когда сновидения возвращались, она теребила своих таинственных приятелей, приставала с вопросами: "Что же, что со мной творится? Почему вы навещаете меня не так часто, как прежде?" "Потому что скоро самые интересные вещи будут происходить с тобой наяву, вот увидишь", - уклончиво отвечали ей. Маша верила, надеялась и ждала, терзаясь догадками: что бы это могло быть? Не августовский же панбархатный путч, да денежные реформы, - что за дело обитателям сновидений до крушения скучной неустроенной империи; эти проблемы занимали их куда меньше, чем саму Машу, которой, откровенно говоря, было почти все равно...

Ей и в голову не приходило, что под "самыми интересными вещами" может подразумеваться знакомство с мужчиной. Мужчина - это, конечно, более приятное и занимательное событие, чем все политэкономические потрясения вместе взятые, но ни один мужчина, сколь бы распрекрасен он ни был, не может считаться "интересной вещью", - полагала Маша. С какой стати случайный уличный знакомец, рыжий "маньяк", с печальным ртом и веселыми глазами, забавный болтун, невесть откуда свалившийся ей на голову, должен был становиться исключением из общего правила? Правильно, ни с какой.

Однако же, на сей раз события с самого начала развивались по какому-то диковинному трагикомическому сценарию. Весь вечер он смотрел на нее, как наркоман на аптечный киоск, однако же, не слишком спешил добраться до постели, таскал ее зачем-то по всему городу, нарезал чудовищные параболы, все более отдаляющие их от конечной цели: то ли робел, как подросток, то ли, наоборот, принимал ее за школьницу, которую можно напугать чрезмерной поспешностью. Он слишком легко согласился с ее желанием ничего о себе не рассказывать - так легко, словно и сам не раз мечтал о чем-то подобном. Он каким-то образом угадывал, что ей нравится, а что - нет (или же их предпочтения совпадали даже в мелочах). Маша надивиться не могла: и что за чудо природы такое? Покидая его утром, ловила себя на том, что уже начинает планировать вечернее свидание. И не надоедает почему-то, ни капельки. "Чур меня!
– смеялась она наедине с собой.
– Приворожил ведь, черт рыжий. Зелья приворотного в пломбир подсыпал в первый же вечер. А что? Запросто! Не зря мне в первую же ночь кошмарный сон про роковую связь наших судеб привиделся. Ох, не зря!"

То-то и оно, что сон. Из всех достоинств ее нового любовника, действительных и мнимых, первостепенное значение имело лишь одно, о котором сам он вряд ли догадывался: на его подушке Маше всякий раз снились сны, куда более диковинные, чем ее прежние видения. И Макс (его имя нравилось привередливой Марии Ивановне не намного больше, чем собственное, поэтому, размышляя о нем, она старалась обходиться местоимениями) то и дело появлялся среди причудливых образов, населяющих ее ночи. Всегда ненадолго, всегда немного в стороне, словно бы просто шел мимо и решил посмотреть, как у нее дела, а под ногами путаться, конечно же, не станет, и без того есть, чем заняться... Очень мило с его стороны проявлять такую тактичность, но прежде мужчинам вообще не находилось места в Машиных сновидениях. Поэтому Маша оставалась настороже, как хороший игрок, только что открывший лучшую сдачу в своей жизни, но еще не видевший прикупа.

Стоит ли добавлять, что она была абсолютно счастлива?

Глава 90. Жошуй

Можно предположить, что Жошуй рассматривалась как особая река, разделявшая царство живых и мертвых.

– Остаповский проезд. Ты знаешь, где это?

– Как ни странно, знаю, - Маша улыбается и хмурится одновременно.
– У чёрта на куличках, в районе Волгоградки. Однажды ехала на такси к подружке, которая живет в тех краях, шофер решил срезать путь, заблудился, а потом машина и вовсе заглохла в этом самом Остаповском проезде. Мне пришлось выбираться пешком обратно на Волгоградский проспект и ловить другую машину. Уже темно было, страшно, только один фонарь болтается, и под ним как раз табличка с названием улицы, я потому и запомнила. Настоящее приключение, такое не забывается. Потом я еще через железнодорожную насыпь лезла, с холма спускалась, а он мокрый, скользкий, дело тоже осенью было, только более мерзопакостной, чем сейчас... Кстати, очень странное место для "съезда гостей": там, насколько я помню, и жилых домов-то нет. Сплошь заводы, да бараки какие-то кошмарные.

Я молча пожимаю плечами. Дескать, чем богаты. Вполне возможно, я вообще стал жертвой розыгрыша, хотя, в таком случае, я совершенно не понимаю технологии его осуществления: уж больно мудреный способ морочить голову жертве. Ну, положим, если все Мосфильмовские декорации свезти в одном место, да массовку согнать соответствующую... Но кто же такой сложносочиненной ерундой заниматься стал бы ради сомнительного счастья обвести вокруг пальца отдельно взятого меня?

Мы долго едем куда-то, в ту часть Москвы, где я никогда не бывал прежде, на потрепанном белом москвичонке. Частный извозчик хмур и необщителен. Маша сидит рядом с ним, высматривает знакомые приметы, я же, как существо топографически бесполезное, изгнан на заднее сидение, где колени мои упираются в подбородок, а правое ухо трепещет от ветра из оконной щели. Панорама обескураживает: редкие огни в сизой акварельной темноте, бесконечные потоки самосвалов и автобусов в обе стороны, к небу тянутся заводские трубы всех мыслимых форм и размеров. Несколько особо толстых труб извергают клубы густого бледно-пепельного дыма, который, поднимаясь ввысь, смешивается с облаками, отчего те становятся гуще, темнее, тяжеловеснее.

– Смотри, вот где делают тучи, - тормошу Машу.
– Настоящая фабрика облаков. Наверняка где-то поблизости и звезды штампуют...

Она молча улыбается, а водитель "Москвича" угрюмо качает головой.

– Звезды у нас импортного производства, - говорит.
– Потому и не гаснут.

– Так и знала, - внезапно огорчается Маша, - вы меня заболтали, останавливаемся. Нужный поворот к Остаповскому проезду мы уже проскочили, зато я узнаю тропинку, по которой спускалась оттуда на Волгоградку. Вот она, уверенный взмах руки куда-то влево.
– Пешком быстрее дойдем.