Амели вновь и вновь прятала лицо в ладонях. Трепетное ожидание сменялось отчаянием, холодом, паникой. Казалось, после этого брака она уже перестанет быть собой. И она далеко за полночь лежала в кровати, прислушиваясь к треску свечей, смотрела в окно, наблюдая, как проплывают ленивые, оконтуренные лунным светом облака, и отчаянно жалела себя, мнила самой несчастной. Во всем свете.

* * *

Мари будто понимала ее беспокойство — пришла поздно, уже около полудня. Не досаждала возней по углам, как бывало по утрам. Она поставила поднос с умывальными принадлежностями на консоль и широко улыбнулась:

— Доброе утро, барышня. День-то какой! Ясный, ласковый. Будто сам Создатель вашему празднику радуется.

Амели помрачнела. Сон еще не сошел — и лишь в этом было спасение. Ужасная реальность не ощущалась так остро. Хотелось кинуться на подушки и вновь заснуть. А потом просто сказать, что все проспала.

Мари деловито сновала по комнате, распахнула окно, впуская свежий прохладный воздух:

— Умываться прикажете, барышня?

Амели не стала возражать — лишь обреченно кивнула. В возражениях не было смысла. К тому же, что может Мари? Ничего. Делает лишь то, что приказано.

Одна кукла пляшет вокруг другой.

Амели все время пыталась представить, что все это происходит не с ней. А она сама лишь равнодушно наблюдает со стороны за чужой жизнью. Самой обычной. Поела то, что прислала из кухни тетка Соремонда, толком и не поняв, что именно ест. Позволила себя искупать, причесать, нарядить, надушить. Старалась не смотреть. Не проникаться. Не думать. И уж конечно не вспоминать, что все это для него. Представлялось, что ее, как в старых легендах, отдадут чудовищу, которое растерзает. Несчастная красавица и голодное чудовище.

— Барышня, красота-то какая. Небывалая красота! — Мари смотрела с неподдельным восхищением и даже сомкнула ладони, будто в храме. — В жизни такой красоты не видала.

Увы, эти слова не радовали. Амели лишь выдавила натянутую улыбку. Но Мари не унималась, взяла за руку и развернула ее к зеркалу в золоченой раме.

Любопытство пересилило. Амели заворожено смотрела в зеркальную гладь, отказываясь верить, что эта необыкновенная фарфоровая красавица — она сама. Голову украшал дивный венок из нежно-розовых кустовых роз и белых душистых цветов померанца, казалось, еще хранивших капли росы. Цветы вплетались в замысловатую прическу, перевиваясь нитями крупного жемчуга. В ушах, при малейшем движении дрожали чистейшие бриллианты, отбрасывая на лицо сверкающие блики. Еще одна нитка жемчуга обвивала шею и ложилась на грудь под тяжестью каплевидного розового камня, прозрачного, как горный ручей. Юбка нижнего платья была белоснежной, пенилась ярусами широкого крахмального кружева. Верхнее — из нежно-розовой тафты, затканной роскошными, будто живыми, пионами. Верхняя юбка на коралловой шелковой подкладке была подобрана на бока и закреплена драгоценными аграфами. По лифу расплескалась россыпь жемчуга, по которой стройным рядом расположилась «лестница» шелковых и кружевных бантов.

Амели отвела глаза и вновь взглянула в зеркало. Казалось, тронь это великолепие — и все рассыплется с мелким звоном битого стекла. Создатель! Видела бы ее матушка! Лишь одним глазочком. Что бы она сказала? Видела бы эта глупая уродина Фелис! Видела бы Эн! Пожалуй, и не узнали бы, за герцогиню приняли. Матушка всегда утверждала, что это человек красит все вокруг, наполняет теплом и красотой. Но что могла утверждать матушка, имевшая всего лишь два платья? Суконное, повседневное, практичного цвета жухлой листвы, и выходное — перешитое много раз из остатков былой роскоши. Из бабкиных нарядов в старомодных узорах.

Воспоминания о матери отозвались болью в груди. Как же нужна она сейчас. Это мать должна встречать новобрачную в церкви и вести к жениху. Передавать из рук в руки. Поднимать вуаль и целовать в лоб. А кто будет целовать ее, Амели? Демон? Или, может, отвратительный злобный горбун, которого она отныне и помыслить рядом не могла?

Амели опустила голову, не желая больше любоваться собственным отражением. Все не так. Разве без матушки этот брак может считаться благословленным?

Мари вздохнула, едва от умиления не утерла слезу:

— Пора, барышня. В соборе ждут.

Она аккуратно укрыла Амели тончайшей узорной серебристой вуалью и наверное уже в сотый раз поправила кружево. Будто искала повод лишний раз прикоснуться. Накинула на свои плечи шерстяной серый плащик и пошла вперед, открывать двери, в которых тут же показался Орикад.

Он был мрачнее тучи — Амели впервые видела его таким. Обычно пакостный, насмешливый, беспардонный, если не сказать бесстыдный. Сейчас он беспрестанно хмурил бровки и бросал колючие взгляды. Даже хотелось пожалеть его, погладить, обнять — настолько он был жалок.

Амели не сдержалась:

— Что с тобой? Разве ты не должен радоваться? Верно, ты поведешь меня к жениху вместо матушки. А ты, кажется, несчастнее меня.

Демон сцепил ручонки на груди и демонстративно повернулся задом:

— Сама пойдешь. Или вот эта, — он пренебрежительно махнул рукой в сторону Мари, — будет тебе провожатая. В город мне выходить настрого запретили. Мессир сказал, не снесет городской люд моего вида. И в храм мне, видите ли, ход заказан, как колдовской сущности. Тьфу! — он звучно сплюнул прямо на паркет.