Шрифт:
– С удовольствием…
– Ты хуже Панина.
Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться – все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.
Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне – ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!
Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:
– Я не Панин!
Словно не слыша его, я продолжал:
– Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты – я ведь вижу, – ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: «Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!» А получается у тебя грязно и подло.
– Я не как Панин… Я никогда ничего не брал у своих… Зачем вы так говорите?..
Это был уже не довод в споре, не слово убеждения – он сбивался, путался, не зная, как же ему теперь снова подняться, когда его так неожиданно и так жестоко сбили с ног.
– Прежде всего я не понимаю, что это значит «свои», «не свои», – оборвал я. – Почему живущие у нас в доме – свои, а те, кто за оградой, – чужие? Для меня все у нас в стране – свои. Для меня любое воровство – воровство, иначе говоря – гнусность и подлость.
– Я никогда ничего не трачу на одного себя… Я раздаю ребятам… – Он еле говорил, у него стучали зубы.
– Ты и раздаешь не бескорыстно. Ты этим покупаешь ребят, чтоб держать их в руках. Вот Жукова любят, Сергея Стеклова любят за них самих. Они никого не покупают. А у тебя за душой ничего нет. У тебя и души нет, ты бездушный, тебе нечем привлечь людей, ты одних обираешь, других покупаешь. Но ты, наверно, и сам заметил – все труднее становится покупать ребят, а? У них появляются другие мысли, другие желания, в них просыпается чувство собственного достоинства. Около тебя пока еще остаются самые темные. Славу думаешь купить? Любовь окружающих? Отвращение и проклятие лучишь – и ничего больше! Украсть три рубля у старухи – какая это слава?
Я все-таки разозлился, и это помогло ему оправиться немного.
– Почему три рубля? Я могу в день приобрести десять тысяч!
– Приобрести! Ограбить кассира? Сделать несчастной целую семью? Нет, ты паразит, червяк. Ты мелкий бахвал, вот и все, Я давным-давно понял это. Понять нетрудно, стоит только посмотреть на тебя. Подумать только, чем ты хвастаешь – что из-за тебя мать состарилась! Ты словечка в простоте не скажешь. Ты даже не в состоянии написать человеческое письмо – непременно сочиняешь шифр. Вокруг тебя люди из грязи подняли восемьдесят ребят, стараются создать им человеческую жизнь, а ты поглядываешь со стороны, поплевываешь, посмеиваешься, чем ты гордишься?
Он кусал губы, по щекам его текли слезы – слезы злости и унижения. Он не мог повернуться и уйти, потому что за дверью кабинета его увидели бы ребята, а он не смел показаться им в слезах. Но и слушать он больше не мог.
– Садись, – сказал я. – Слезы утри, высморкайся.
– Я сегодня же уйду отсюда!
– Так я и знал. Ты слабый, ты не можешь даже выслушать правду о себе. Ты привык, чтоб все тобой восхищались и врали тебе.
– Неправда! Все, что вы сказали, неправда! Я не Панин!
– Я и не сказал, что ты Панин. Я сказал: ты хуже Панина. И знай: если ты уйдешь, я буду презирать тебя еще больше. Ты мне высказал свое мнение обо мне – что я все делаю зря. Я с этим не согласен, но я выслушал тебя. Будь и ты мужчиной. Умей слушать, когда тебе говорят правду в глаза.
Постучали. Я подошел к двери – за нею стоял Коршунов. Ему очень хотелось зайти или хоть одним глазом взглянуть, что делается в кабинете.
– Семен Афанасьевич, – промямлил он, – что я вас хотел спросить…
– Да?
– Там Екатерина Ивановна говорит…
– Что говорит?
Он вытягивал шею, заглядывая через мое плечо, и даже приподнялся было на носках.
– Ты, я вижу, не придумал, зачем я тебе нужен. Вспомнишь – придешь еще раз.
И я захлопнул дверь перед его носом. Услышав, что я вернулся, Репин, растрепанный, красный, встал с дивана.
– Я не могу выйти отсюда в таком виде, – сказал он сквозь зубы.
– Посиди еще. Вот тебе книга, почитай.
Он взял книгу и затих. Он не читал, конечно, – я не слышал, чтоб он хоть раз перевернул страницу. Изредка, поднимая глаза от работы, я взглядывал на него. Он был на себя не похож, он словно слинял. Куда девалась его беспечная, уверенная осанка, его улыбка? Он сидел бледный, закусив губу.