— Ты уходишь? — повторил вопрос отец, как будто не услышал ни единого слова Алины.

— Я остаюсь. Не хочу кончить в одиночестве, — она хмыкнула.

— Ты сама выбрала свой путь, — произнес отец, и это прозвучало, точно приговор. — Мы хотели быть милосерднее… — он бросил взгляд на тело упавшего Кирилла. — Но от милосердия ты отказалась.

Тетя вновь принялась смеяться, и с каждой секундой смех ее бледнел, как бледнело совсем недавно лицо Алининого ученика.

— Зачем ты это делаешь?

Слова наконец слетели с моих губ.

И я стала участником этой ужасной сцены, перестав притворяться наблюдателем.

— Я к этому абсолютно непричастен, — мне показалось, что отец даже пожал плечами. — Она погубила себя сама.

Я хотела заявить, что это у нас семейное, но не смогла.

— Прости, — прошептала Янтарная, последний раз взглянув на меня. — Прости, прости…

Смех Алины заменился слезами, она отпустила мою руку — мне показалось, что вместе с теплом ее ладони ушла моя душа — и стала отходить, медленно шагать назад.

А потом упала.

Как Кирилл.

Повторив подвиг своего ученика.

— Когда души не остается, тело умирает, — вынес вердикт отец. — Только что она истратила свою полностью.

— Она умерла? — спросила я, только сейчас начиная осознавать безнадежность происходящего.

— Она умерла.

Она умерла.

Умер Кирилл.

И я. Я тоже умру.

Может, даже сейчас.

Я упала на колени, в последнюю очередь переживая о чистоте одежды и о возможной простуде. Упала в центре, между Алиной и Кириллом, и уткнулась лбом в землю.

Алина умерла.

Кирилл умер.

Как так — умереть? Жить себе, припеваючи, чтобы потом, в один день, кто-то выключил твою душу, и ты стал погасшей звездой? Кто бы там что ни говорил про перерождение, его не существует. Нам всегда дается один шанс, лишь один, а ошибка… Я знаю, чего она может стоить.

Янтарная мертва.

Кирилл мертв.

Янтарная мертва.

Кирилл мертв.

Если бы можно было что-то исправить…

Если бы можно было бы что-то предотвратить. Отключить мою душу до того, как Алина обо мне вспомнит и решит выйти из тени. Тогда бы она до сих пор жила. И жил бы Кирилл, не зная о моем существовании, предатель, преданный.

Любовь моя, моя ненависть.

Почему я?

Почему я опять во всем виновата?

Почему зло я, а не кто-либо еще? Вокруг так много чудесных кандидатов, но именно я всех погубила и именно я никого не спасла. Именно я стала точкой преткновения, остроугольным камнем, причиной. Но я все ещё здесь, а они?..

Они погасли.

А я горю.

Я сгораю.

Если бы можно было тоже отключиться, если я бы умела, если бы решилась…

Вокруг сновали люди.

Если бы кто-то из них осмелился отключить меня, если бы отец… Нет, отец не позволит, он вложил в меня слишком многое и не намерен терять это так просто.

— Яна, Яна, вставай!

Меня потрясли за плечи, и я подняла голову, недоуменно озираясь вокруг. Кто я? Где я? За что я? Передо мной сидела моя тетя, другая тетя, не важно, первая или вторая, если известно, что чужая.

— Вставай, — проговорила она ласково, но я разглядела в этой ласке фальшь. — Все хорошо. Все наладится.

— Ты почти умерла, — заметила я, — тогда, давно. Ты должна помнить, каково это было. А они — застыли так навечно, понимаешь?

Тетя кивнула и посмотрела на меня полными сожаления глазами.

— Мы все равно уже не сможем ничего исправить.

— Да, — согласилась я, — да. Но мы могли просто ничего не портить, когда это ещё было возможно. А ты знаешь, тетя, что ее…

Я повернула голову в сторону Алины.

Да так и замерла, не успев закончить предложение.

Мертвой Янтарная была совсем молодая. Разгладилось лицо, обретя аристократичный белый цвет. Разметались по желтой траве каштановые волосы, и они были точно корни поваленного дерева. Из-под рукавов черного платья выглядывали тонкие запястья и длинные пальцы.

Не хватало улыбки красных губ.

И взгляда глаз, что точно янтари.

(Она сгорела, теперь ты — гори).

Я не удержалась и посмотрела в сторону Кирилла. Такого же аристократично бледного, но все равно сильного и мужественного. Его черные волосы были подножием горы, врастающими в землю. И он улыбался. Он был настолько силен, что мог улыбаться, даже когда проиграл.

Я не могла.

Все, на что меня хватило — сжать губы в тонкую линию, потому что они начали дрожать.

Больше всего мне хотелось исчезнуть.