Я стоял, пошатываясь, в маленьком коридорчике, который сразу, без дверей и перегородок переходил в комнату с длинным деревянным столом и десятком колченогих стульев. Взгляд зацепился за графитную доску, на которой остались следы мела.

– Вам необходимо вымыться и поспать, но сначала я должен настоять на том, чтобы медсестра взяла у вас анализы. Вы позволите?

Как это я должен не позволить, если он будет настаивать? Завалить его хуком справа, а медсестре сделать подножку?

– Угу, – сказал я.

– Пожалуйста, разуйтесь. Честное слово, никогда не понимал манеры ходить по дому в уличной обуви. Особенно в наших краях.

Не наклоняясь, я снял ботинки, прижимая задники носками. Переступил на узкий коврик и почувствовал неловкость, словно вместе с обувью лишился защиты.

Медсестра оказалась старая и толстая. Она ждала меня в небольшом белом кабинетике по соседству с гостиной. Я послушно отлил в баночку, сел на стул, положил руку и улыбнулся, глядя, как расширяются глаза старухи.

– Доктор Саймон! – заголосила она. – Доктор Саймон!

Тот вошёл, набросил на плечи белый халат и спросил:

– Что случилось?

– Кого вы привели, доктор Саймон! Вы видели его руки!

Старуха думала, что шепчет. Доктор бросил на моё предплечье короткий взгляд и спросил:

– Что вы, Марта, неужели не попадёте в вену? Мне кажется, всё не так сложно, как было вчера с Джейн.

– Но доктор…

Доктор поднял бровь, и старуха заткнулась, раздражённо протёрла мне кожу спиртом, затянула жгут, велела сгибать и разгибать пальцы, а потом всадила шприц. Доктор во время этой процедуры оставался в кабинете, и выражение лица его было совершенно безмятежным. Даже взбесил.

***

Он отвёл меня на второй этаж, показал ванную и дверь в комнату. Пояснил:

– У меня не так часто бывают гости, поэтому заранее прошу прощения за скромные условия. Это всё, что я могу сейчас предложить. Чистое полотенце в шкафу.

Ванна оказалась старая, медная, на ножках. Заткнув её пробкой, я выкрутил вентиль крана горячей воды, и только потом немного долил холодной. Стянул одежду и погрузился в воду, опустился так низко, как смог, до подбородка. Озноб колотил сильно, стучали зубы. Подумалось: рановато. Или уже нет? В комнате, отделанной простой серой плиткой, кроме этой самой ванны, маленькой раковины с полкой для зубных щёток, унитаза и деревянного шкафа ничего не было. В том числе – часов. Так что я понятия не имел, сколько уже времени, как давно мёртв Роберт.

Съехав по стенке ванны ещё ниже, опуская в воду лицо, я мысленно повторил это отчётливо: «Роберт мёртв».

Роберт, Робин, Роб, Бобби (он готов был убить за это сокращение). Вынырнув и расплескав по полу воду, я обхватил себя за плечи.

Мысль о смерти Роберта вытаскивала откуда-то из моих внутренностей целый клубок чувств. Они копошились как змеи и жалили не хуже. Я был счастлив, что Роберта больше нет. Я чувствовал себя без него потерянным, ненужным и совершенно разбитым.

Если нет Роберта – то что осталось от меня? Всё, чем я был, чем себя считал – это Роберт.

Сегодня утром он дописывал последние штрихи картины, добавлял блики, контуры. Я уже не позировал, а просто слонялся вокруг.

– Я напишу с тебя Люцифера, – сказал Роберт, не прерываясь.

Не удивил. На картине, которую он заканчивал, я был сразу в двух образах – Иисуса и Иуды. Роберт объяснял: «Это придумал ещё да Винчи. Вернее, у него это вышло случайно. Один и тот же натурщик, одно и то же лицо, но какая чудовищная разница». Я был на всех картинах библейского цикла Роберта. Он утверждал, что у меня «библейское» лицо.

– Ладно, – сказал я. – но не вздумай заставить меня красить волосы в чёрный.

– Я побрею тебя налысо, – сообщил он, и, не будь я под кодеином, обязательно возмутился бы. Но мне было сонно, лениво, спокойно, так что я промолчал, зашёл ему за плечо и принялся смотреть за работой.

А сегодня он мёртв.

Озноб не прекращался, и я сам не понял, когда по лицу потекли слёзы. Плечам было больно, так сильно я впивался в них пальцами. Под веками мелькало лицо Роберта – то искажённое творческим восторгом, как во время напряжённой работы, то перекошенное от страсти.

Я ненавидел Роберта, его бесконечную болтовню круглыми сутками, вонь растворителя, бабский глупый скулёж. Но я рыдал по нему и никак не мог остановиться.

Из ванны я вылез, только когда вода остыла. Даже не стал как следует ополаскиваться, просто вытащил пробку и вышел, ещё больше заливая пол. В шкафу, правда, нашлась стопка чистых белых полотенец. Я взял сразу два, завернулся в них и побрёл, шаркая ногами, в комнату.

Наврал доктор про скромные условия. Нормальная комната оказалась: кровать, накрытая шерстяным одеялом, аккуратная такая, с вытащенной наверх белой подушкой, платяной шкаф, тумбочка, ночник. В углу – маленький стол со стулом, под ним – ночной горшок. Занавески на окнах. Сдавай он такую в Лондоне – получал бы фунтов по шесть в неделю.