– Ну, теперь-то, конечно! Все что угодно можно повесить. Ну ты меня обрадовал!

– Ты просил, я сделал. Спасибо сказать должен.

– Пожалуйста. Что-то ты какой-то задиристый и бойкий, уж не трахнул ли ее?

– Ты, Сиплярский, уразумей - я хоть и мужик, но не люблю этих мужицких откровений - трахнул , не трахнул - это мое дело. Вот ты к чему все это траханье делаешь достоянием общественности? От этого - что, твой статус поднимается , и ты становишься круче, или ты думаешь, что ты что-то приобретаешь от этого, как валюту, или у тебя просто ничего нет, кроме памяти о раздвинутых ляжках?

Сиплярский задохнулся от изумления. Было впечатление, что его огрели огромным пыльным мешком.

– Да ты хороший человек, Сиплярский, я против тебя ничего не имею. Просто ты пустой, и в тебе нет золотой пластины, как говорит твой дядя Ося, а тем более жемчужины.

– В тебе что ли есть?
– наконец, отозвался бедняга.

– А может и есть. Пойду-ка я посплю, надоели вы мне все, вошкаетесь, вошкаетесь...

Афанасий уже был у крыльца, когда Сиплярский ему крикнул в спину:

– Ты антисемит, Афонька!

– А может и так. Ты что ли большой любитель русских?

На этом их мальчишеская перепалка потухла. Сиплярский потоптался во дворе и ушел. Афанасий поднялся к себе и забрался под одеяло. У него было ощущение, будто из него высосали все мозги.

Глава седьмая, повествующая о расширении

контактов и светящихся листах, о ночной

поездке за кладом и купании в пруду,

о подсчете богатства и второй поездке

к месту преступления,

и о понимании - ху-из-ху.

Он проснулся ночью. Встал, попил холодного чаю. Стоял во дворе, слушал шорохи. Светились окна на втором этаже у Елены.

"Что хотят люди выразить в творчестве? Какая у них цель? Они сами не знают. Интересно, если бы животные могли рисовать - что бы они рисовали?"

Он вспомнил, как Ольга говорила, что боится этих бумаг. Но ведь он тоже боится их! И особенно боится того листа, через который состоялся диалог. Он даже не вспоминал о нем. Но именно потому, что боялся!
– это стало очевидным - вот и сейчас в нем зародился безотчетный мерзкий страх, будто что-то огромное и живое поднималось из темных бесконечных глубин...

"Кто это был? Меня хотели вытянуть на встречу и предупреждали об опасности."

И он решил продолжить диалог, если, конечно, это теперь возможно.

Когда он вытащил лист из-под кипы бумаг, то увидел на нем вопрос:

"Жив еще?"

Именно такой необычный способ общения пугал Афанасия. Он интуитивно понимал, что идти на контакт опасно, но и бояться ему было обидно.

"Жив, - написал он, - а как твое самочувствие?"

Прошло минуты три и появилось:

"Сейчас час ночи. Что случилось? Бумаги в сохранности?"

"Беспокоится о бумагах, не спит, значит, обычный человек."

А дальше произошел такой диалог:

"Все нормально. Бумаги в сохранности."

"Пойми, ты не можешь ими владеть. Ты не можешь быть хозяином."

"А ты кто?"

"Я их владелец."

"Они у меня. Значит, владелец - я."

"Они были украдены. Ты их присвоил. Ты не знаешь, как ими пользоваться. Ты только себе навредишь."

"Я знаю, как ими пользоваться."

"Нет, у тебя нет ключа. Ты можешь вызвать только хаос и разрушения."

"Кто создал их? Откуда они?"

"Давай встретимся, я все объясню."

"Объясни так."

"Так нельзя. Эта связь может быть в любой момент заблокирована."

"Кем?"

"Самой системой. У меня остался один лист, и у тебя такой же. Они называются "сиамские близнецы". Но они связаны и с остальными листами. Система живет, в ней идет беспрерывный процесс, поступает все новая информация, и при грубом вмешательстве доступ к системе может заблокироваться. Ты не знаешь ключ-код."

"Он тебе известен?"

"Да."

На этом моменте лист стал белым, потом замелькали слова и фразы, которые нельзя было успеть прочесть, и все успокоилось, когда несколько раз было выписано:

"Нет! Нет! Нет! Ключ мне не известен, но без меня тебе ничего нельзя определить."

"Ты не владелец и не хозяин."

"Но у меня же остался лист. Давай встретимся. Я очень прошу."

"Сообщи данные о себе."

"Нельзя. Есть подозрение, что листов из серии "сиамских близнецов" не два и, может быть, не три. Нас могут слышать."