1.

На самой ранней фотографии, нечетком снимке с кружевным обрезом улыбается лысый карапуз в ползунках; на обороте рукою отца: «Моему сыну Сашику, космонавту № 5, исполнился 4 месяца двадцать два дня. Пос. Джамбейта 10/I-1965 г. Он уже сделал 4 1/2 витка вокруг света» 1 .

2.

Неустойчив, балансирую, пугаюсь скатиться не вниз, а неизвестно куда; учусь ходить в ходунках на колёсиках и, наверное, они виной тому, что всё вместе со мной катится, не шагаю, а прокатываюсь. Мама и бабушка выдувают радужные пузыри гукающих звуков, глубокая мамина рука поддерживает мой слабый затылок. Верблюды, овцы, лошади, вечерние коровы в розовых тучах пыли, огромные, шумно выдыхающие, запазушно пышущие молоком. Знойное сухое лето. Немилосердная зима. Крест-накрест перехват шерстяной шали, укутываемость, пурга в стёкла, счастье тёплого укромного угла, как в сливках тону в пышной перине. Обшитая войлоком тяжёлая дверь, костистый стук мёрзлого дерева. Возвращение родителей отличается по запаху колкого холода бензина, животных, табака у отца (не курит, но приносит с собой), и синего, неукоснительного из больницы у мамы. Первые четыре года – веер картинок: руки загорели, ссадина на колене, пальцы в клубнике, в сиропе шиповника (липкие, не разлепить), <козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли>, маленький треснутый арбуз, щель в заборе, степь, много солнца, горячий молочный песок, терпкая полынь, огромные закаты. Обещания, в которых нет человеческого, нет значений, по крикам птиц звучит расстояние.

3.

В стёклах соседнего дома, наискось к нашему, медленно плавится вечер, ночь наползает на острый верх крыши. В сумерках улица в знакомых очертаниях не простая, жутко при мысли оказаться одному там, снаружи. Нечитаемые пустыри, пустоты в тенях, мельком вид какой-то примолкшей засвеченной просёлочной дороги, по ней цыгане прошли, – как если бы забрали с собою – пугаясь, смакуя, растравливаясь бабушкиной страшилкой, испытываю чистый конфетный ужас. Мама с папой в отъезде. Мы с бабушкой сидим у окна, затаившись как в норке, пока не приходит пора спать.

4.

На высокой раме, обмотанной мягкой подстилкой, обымают две сестрины руки в веснушках, направляющие блестящие рожки руля; подпрыгивая на кочках, лечу в форическом коконе восторга над отстающими домами, деревьями, заборами, бабушкой с курами.

5.

Крупные, прохладные, из сока и мякоти ягоды так и готовы разбрызгаться во рту, вдавливаемые в тугие бока жадными молочными зубами пока из глазурованной тёмно-синей с золотым ободом пиалы не извлечён последний запёкшийся матовым глянцем шарик, подобный вспыльчивому солнцу. Прокушенная вишня терпко травит, впрыскивая притворно-едкую голубиную кровь, жалит нежно нёбо, глотку, растекаясь в тугой глоток, укрывая в рубиново-синей тинктуре дробинку. Бабушка Васёна, зову её «баба», следит, чтобы число ягод, отправляемых в рот изгвазданными пальцами, соответствовало вынутым изо рта косточкам; выплюнутые быстро высыхают.

– Всё?

– Всё, больше нет.

– Я хочу ещё.

– Не даёт лягушка в погребе больше вишенку.

Пока баба занята кормлением шумных, пестрых кур в загородке во главе с красно-сизым петухом, всегда бдительно-яростным и опасным, стою у непроглядного бархатистого зёва погреба, распахнута наружу деревянная крышка. Приближаться к погребу настрого запрещено. Переход из освещенного солнечным светом двора и перешагивание, переступание через порог в тёмный проем сарая, – ощущаемое нарушение запрета в мгновения, пока зрение приспосабливается к сумраку. «Лягушка, лягушка, пожалуйста, дай мне вишенку!» Боязливые, неуверенные шаги к зябкой глубине, лепетание просьбы, не исполненной, – перегораживая резко свет, вступает бабушка, крепко ловит руку и сурово извлекает наружу, стращая рассказать маме, но, конечно же, не рассказывает.

6.

В глубоких сумерках бегом домой от соседей. Пробежать от одного торца одноэтажного дома, где половина соседей, до противоположного на нашу, через калитку и маленький дворик по деревянным ступенькам к двери. По левую руку светятся окна, по правую глухая темнота улицы и неба. Спиралью закрученный страх. Дом сторонится как чужой. Позади едва различимо ещё не полностью выделившаяся из мохнатой непроглядности фигура, – там кто-то приближается. Очень страшно, захлебываюсь преодолевая нескончаемую протяженность на пустой улице, позади кем-то уже занятой. Не успею вдохнуть, тут же выдыхается, ноги увязают, подгибаются тающим пластилином. – Я потеряюсь… Чувствую, как мал мой вес, если в непосредственной близости нет никого, в ком я обитаю, а обитаю в маме, в папе, внутри своих.

Бегу непрерывно икаю – «я», «я», «я.…», волны паники смывают светлячок, бессильный осветить себя, не то, чтобы вокруг. Сердце вверх к горлу, часто до шума в ушах стрекочет швейной машинкой, обшивая панической строчкой бесконечную стену, стягивая, укорачивая, чтобы приблизить косматую шкуру закрывающую дорогу назад.

– «Я», «я-я-я» – в повторении вкус ночной свежести и тугая пустота. Руку протянуть к калитке, но раскрученный испуг несёт дальше. – Куда бегу!? Там совсем чужая темнота, позади своя… Кожаные подошвы сандалет разворачиваются по горчащей сырой траве. Из тени навстречу проявляется, светлее и знакомо вышагивает фигура и освобождающее знание, – «Папа!». Отец подхватывает, подсаживает на локоть, – это кто, сын встречает?

– Папа, я! я!

– Конечно, ты!

7.

Первым делом в грозу мама с бабушкой спешат закрыть форточки, чтобы не залетела шаровая молния. Бабушка крестит стены и окна. Когда они жили под Сталинградом после войны к ним в дом залетела шаровая молния, как говорит бабушка, она переливалась искрами и гудела будто электрические провода. Рядом с шаровой молнией нужно замереть, – бабушка с мамой и тётей Марусей застыли не дыша, где стояли. Огненным мячиком молния завернула по комнате и вылетела в открытое окно.

В Джамбейте нередко гаснет свет, мы сидим в большой комнате на диване, пережидая грозу под керосиновой лампой. От прожекторных, сварочных вспышек и зумов рябит в глазах, на сетчатке силуэт бабушки с прямой спиной, видно свои колени и локти, обнимающие маму, я у неё на руках; зелёная вспышка подсвечивает разводы огненных облаков, тьму, мигающую белым, перекаты чего-то громадного, что, гремя, разъезжает поверх. В краткие промежутки тишины слышен шелест струй, лакающий, частый, ненасытно истекающий бег, будто не сверху, а вдоль, литьё и течение. Папа в командировке, где-то сейчас едет, и мамина с бабушкой тревога передается мне – вместе вслушиваемся, не раздастся ли звук мотора и долгожданно хлопнет железная дверка машины?