Огромная полуденная белизна вверху и под ногами. Ноздри глубоко втянули холод – ныркий, натянутый пологом с невидимыми токами ветра; гнётся, шаркает по насту нижними концами жухлый куст, звуки отдаются в обонянии. Насыпь дороги с остьями серого репейника в снежных отвалах с клиньями золы. За бортом дороги – в линию плосколицые и низколобые одноэтажные синие, зеленые, голубые, салатовые деревянные дома с вьющимися дымами, вразнобой растопыренные ветлы; прищемив тишину остроугольными кликами качнули верхушки веток вороны (здесь их зовут «карга»). Неясного назначения вытянутая постройка с частыми дверями, через узкий проезд, протяжённое, бело-серое кирпичное здание с зарешёченными окнами, голые веники тополей и высокая железная труба, испускающая желтоватые пухлые клубы, к нюху тут же присовокупилась тусклая горчинка. – Везде снег и разбегающиеся натоптанные синие тропки до самого края, где угадываются низкие вытянутые постройки. Меня ничто не удерживает, кроме симпатической связи с наложенным мамой строгим запретом никуда не отходить от дома, – а куда здесь идти? Снежное белое впереди, перед домом, и сзади, за домом, и за дорогой: перебежки на ту и на эту сторону напоминают катание на доске-качалке в одиночку, когда нет другого для возвратного раскачивания. Ходьба по ребусу натоптанных во дворе тропинок и, наконец, первая встреча – полненькая, приятная с виду женщина в бордовом пальто с меховым воротником в пушистой шапке-колпаке спешит к подъезду, спрашивает, чей я? Отвечаю с готовностью: «Мы Шантаевы, мы теперь здесь живём, вон там», – показываю варежкой в сторону наших окон на втором этаже. – Очень хорошо, а мы под вами, будем соседями, приходи в гости, Ире, дочке, семь, а сыну, Вове пять, тебе сколько? – Мне в августе будет пять… – Молодец, подружитесь…

34.

Вечером у телевизора, папа, поджав ногу, другую вытянув, откинулся на диванную спинку. Мама на стуле, поддерживая меня снизу ладонями, я у неё коленях, головой на груди, обнял за шею. На её шее отросток, капля из светлой кожи на тонкой ниточке, до боли жутко, что может оторваться.

35.

Справа дверь в ванную комнату, слева в спальню, планировка в точности повторяет нашу этажом выше. На Ирин крик из детской их мама мне выдала деревянную дощечку с накрученным проводом с вилкой между выпиленными рожками – удлинитель. Ира цепляет прищепками простынь поверх коврика на стене, Вова выгребает из ящика тумбочки цилиндры с плёнкой, – собираемся смотреть диафильмы. В проёме зала мельком взгляд прихватывает соседского отца и моего – склонились над журнальным столиком к фигурам на доске, в папиной руке с отставленным мизинцем между большим и указательным пальцем светлая головка пешки. Над их головами апельсиновый купол торшера, отсвет работающего телевизора, пикающий сигнал с кружным эхом небольших механических звонков, как в будильнике, – заставка программы «Время», ясные разбегающиеся кольца и ритмичная музыка, мелодия нашей необъятной страны, что, насвистывая бодрый мотив, будто перепрыгивает со ступеньки на ступеньку. (О стране и необъятности представление более чем смутное, но что-то есть и постепенно проявляется, как рисунок вен).

36.

Надо много раз подвигать вверх-вниз ручку колонки, прежде чем из глубины трубы послышатся кашлянье и всхлипы. Под ней намерзшая вверх сосулька.

37.

Приехав из города (под «городом» всегда имеется в виду Уральск) их папа с порога, не раздеваясь, весело зовёт: «Ау, бегом ко мне!» … На вытянутой руке распахнутый фибровый чемоданчик с блестящими углами. Придерживает открытую крышку, морщит круглый нос, смеётся. Полость в несколько рядов заполнена серебристыми лопатками эскимо с белыми деревянными палочками. По прихожей раскинулось мечтательное шоколадно-молочное эхо с привкусом тонкой влажной фанерки. Никогда не видел, чтобы чемодан, пусть и маленький, был почти полон мороженого! Ира и Вова, повизгивая, прыгая, отковыривают и срывают фольгу. Папа их тянет и тянет навстречу чемоданчик радушно, трясу головой, отнекиваюсь, благодарю, отвожу холодный брусочек лепеча, что не хочется.

38.

Родители на вечернем сеансе в кино. Ира на своей кровати спиной к ковру, в длинной ночной рубашке с синими цветочками, читает книжку и грызёт семечки, для шелухи примостила маленький самосвал, красный кузов полон доверху. На соседней кровати мы с Вовкой под одеялом наблюдаем, как светится зелёная фосфорная собачка, – неизвестно от чего отломанная фигурка без кончиков лапок, пока, натолкавшись, не засыпаем. Спящего перенесли папа с мамой, когда вернулись.

39.

От снега веет степью, вдыхается как через сито без точного аромата, обманывая жёстким ранетом, выдохшейся сиренью, оскоминой, свербит до чиха.

40.

В коридоре между ванной и спальней пустил струю в трусы и в толстые штаны с начёсом, умышленно, знаю, что уже не маленький, но захотелось. «Мама, бабушка, я описался!» – крикнул, чувствуя набухшую горячую ткань. Будто в трельяже с распахнутыми створками разом отразились смятение мамы и негодование бабушки. «Ната, он набурил!» – бабушка вытянула ладони в мою сторону.

41.

Вова водит, я бегу в спальню, где у них шкаф у торцевой стены, между боком шкафа и примыкающей стеной закуток, куда можно забиться. Нисколько не обращая внимания на нашу возню, их мама, лёжа на животе, читает книгу, приставленную к мягкой спинке дивана; с угла письменного стола вниз загнута ребристая гибкая шея настольной лампы, конус света накрывает короткие волнистые волосы, плечи и раскрытую книгу. Мне с уровня корточек виден подъём мячиков её попы из тени спины, обтянутых мягким узором халата, расходящихся в выпуклости ног: от края халата наружу открытые подколенные ямки, пухлые светлые валики икр и ступни в шерстяных носках; читает и грызёт печенье, доставая из надорванной пачки рядом. Я изумлён, поражён! – Как может мама, если она, конечно, не болеет, лежать на животе с книжкой и есть печенье! Разве она не занята всё время и когда ей отдыхать?

Подумываю выбраться из своего убежища, чтобы прокрасться и застукаться, как в проёме стремительным шагом показался их папа, прошёл к столу, схватил стопку газет, развернулся, на ходу наклонившись чмокнул жену в верхушку икры, не прерывая слитного движения выпрямился и, выходя из комнаты, подмигнул мне, сидящему коленками вверх в тесной нише.

42.

В большой коробке с карандашами в два ряда некоторым цветам нет совпадений из окружающих вещей. – Это цвета мечтательные, задумчивые, мимолётные. Не считая растущих в поле и на клумбах цветков, что ими рисовать и раскрашивать? Один цвет будто розовый смешан с топлёным молоком, бывает рано утром над степью и мгновенно меняется, такой неуловимый, но точно пойман в карандаш. Другой – «бирюзовый», красивый и неочевидный. Не знаю названий разных смешанных и нежных оттенков зелёного, жёлтого, особенно, связанных с красным, родственных фиолетовому и синему – (аквамариновый, барвинок, бисквит, томатный, индийский-красный, корица, фиолетовый, орхидея, грушевый…) – обоняю их безымянными, слитно глазами и ноздрями. Призрак вкуса каждого цвета распыляется, садится горьковатой эфирной плёночкой на язык будто след одеколона из пульверизатора. Карандаши, – не стрежни, – а окрас сухих деревянных палочек, доставляет почти кондитерское наслаждение и сытость. Цвета тонко, легчайше пьянят, влекут. По отдельности ясная яркая щель, вместе – окно. Изумляет возможность такой чистоты оттенков, доступных случайно, мимолётно, скоротечно, обманчиво, бликом, пятном, лучом, нечаянно упавшим на лист; отсветом зари на складке белого пододеяльника; вечерним персиковым шаром в стекле двойных рам; бледных астр, прихваченных заморозком на клумбе с холодным ароматом стойкой печали. Запасены в коробке в целостности, заполненности в два ряда, как на долгую зиму, грея мою бескорыстную алчность.

Ира назвала один цвет «лиловым», мне это слово понравилось. Не понимал, что им рисовать, пока не увидел, что она просто красит одежду, волосы, домики, кошку, всё подряд, без всяких правил. Тогда понял, что можно, как хочешь, и радость сохраняется дольше.

43.

«А ще в болоньи…» – бормочет бабушка, она слегка тугоуха; вытянутыми вверх над прочими звуками овалами «О» в названии иностранной материи проглядывает насмешка. Вдоль дороги мимо наших окон – с транзистором и гитарой компания парней, русских и казахов. Приткнувшись к стеклу, вытягивая шею, слежу как один парень, казах, в сером переливчатом плаще, в остроносых чёрно-белых армянских туфлях, говорят очень модных, пьяный заметнее других, опустив на грудь подбородок, вихляет, спотыкается, наскакивает, резко притормаживает, его откидывает назад. Спутники принимают под руки, через окно не слышно, кажется, ругается на них, отбивается, хотя с ним никто не дерётся. Замахивается, заваливается и, наверняка бы упал если бы товарищ не успел удержать за грудки. Он вырывается, распахивается белая нейлоновая рубаха, тогда яростно дергает себя за ворот, острый угол надрывается и обвисает поверх плаща. Товарищ отпускает, отмахивается – как хочешь… Пьяного относит на обочину в неглубокий овраг с репейником, заплетающими ногами заваливается туда плечом, щекой прикладываясь о земляное крошево и пыльные пятна травы. Откидывается на спину, ворочается, елозит руками и ногами на полах плаща как перевернутый жук. Долго-долго выбирается ползком, цепляясь за жёсткие стебли репейника, кое-как встаёт, широко шатаясь, оступаясь, бредёт в темнеющее поле. Мне представляется, что он себя портит, ломает, как я повреждаю и ломаю игрушки. Раз не удержался, полез в коробочку под батарейками, где скрыт моторчик управляемой машинки, подаренной братом Славиком, папиным старшим сыном, когда приезжал к нам в гости после армии, – было любопытно, что там? Но открылось лишь угловатое углубление в бесцветной пластмассе, шестерёнки с зубчиками на резинке, проводки, и потом, когда запихнул обратно все детали, машинка больше не ездила. Ещё бывает, всасываю во рту кожу в узенькую щель между зубами, её там защемляет, и тогда втягиваю обратно, помогая кончиком языка, испытывая боль и терзание отцепляемого из расщепа в зубах скользкого кожного щупальца. На слизистой осязается пупыристое раздражение доставляя оскоминное, растекающееся, мучительное удовольствие.