18.

Имя – то, что надеваешь, как рубашку или сандалеты, но сначала мама или бабушка учат надевать и застегивать пуговицы. Имя как не притёртая выпуклость, свежая прививка: покраснение не спало и нельзя мочить. Новые имена – так, как назвали взрослые, ставя друг перед другом, – «Саша», «Серёжа», «Гуля», – скоро разнашиваются, вприпрыжку, кувырком, отскоком на «ка»! С криком ловишь, обеими руками, как мяч, не дай бог упустишь!

19.

Мишка позвал ловить ящериц, получилось улизнуть, пока бабушка возилась в сарае. Ушли не близко, уже степь с редкой травой и песчаными наносными холмами. На покатой вершине встретили чёрного косматого козла. Искривлённые рога, шея и копыта перекручены спиралями тонких полос, ленты шелестят, трепыхаются, поднимаются ветром завитками вверх и в стороны. Мы побоялись идти дальше, сели на тёплый песок внизу увала и смотрели. Мои глаза накрыла сухая жёсткая ладонь, я сразу догадался по запаху, что это бабушка. Пришла за нами. Схватив в одну руку Мишкину руку, в другую мою крепко, повела за собой в сторону дома, подальше от места, где замер против солнца жуткий козёл, вкруг которого завивались и шевелились ослепительные спирали. Потом выяснилось, что старый этот козёл поддел вертушку загородки заведующей почты и перерыл почтовую мусорку, прежде чем старческая дурь не загнала на степной холм; так и стоял там встрёпанный, замотанный в телеграфные ленты.

20.

Папины родственники – казахи. Мы приехали к ним в гости. Русская только мама. Улыбка не сходит с её лица, круглит порозовевшие щёки, включает ямочки. Папа на почётном месте, заливисто хохочет, глаза в щёлочки, почти не видно, к нему обращаются уважительно «агай» (старший). Здесь все родственники и как-то зовутся, совсем старые и не очень, и дети-родственники, и ещё набежали другие дети, чьи родители сели за общий низкий стол по центру большой комнаты. Нам высыпали большую горсть воздушных шариков, надуваем вместе, старшие из девочек крепко вяжут узлы. Круглые, овальные, колбаской пузыри – чем туже надуты, тем прозрачнее цвет насквозь – отлетают с сухим звоном, стукаются боками, поднимаются к потолку, тычутся, дрожат ниткой.

По соседству на кухне горчит дымком печь, мигает красным в щелях дверки. В тазу сухие палки и кизяк, на плите казаны и кастрюли. Бабушка, «аже», в длинном платке до пояса, лаково-коричневая, не считая жёлтых белков, в зелёном плюшевом жакете, широкие серебристые браслеты на запястьях, почти не говорит по-русски, добро и беззубо смеётся, гладит меня по голове. Из кастрюли в пару подсекает, раскидывает на блюде лоснящиеся тряпочки теста – «нан». Тётеньки приносят в комнату еду на подносах – бешбармак, баурсаки, конфеты, чай, печенье… Мама заглянула проверить, чтобы не хватал жирные куски, не тёр испачканные руки об одежду и не обжёгся чаем из пиалы.

Утоптанный двор, скирды сена, начало осени, тепло, в сене сухие цветы, узкие колючие колоски пристают к одежде. За проволочной загородкой взад-вперёд носятся и блеют овцы с ушами-висюльками, в какую сторону мы – туда и они. Чёрная лохматая собака машет хвостом, прыгает, сую в её весёлую пасть куски баурсаков. На колышках растянута вниз мехом красноватая шкурка лисицы – дядя Саша поймал в степи – интересно чуть воняет тухлятиной.

Взрослые выходят на улицу курить. Папа вытаскивает папиросу из протянутой навстречу пачки: он не курит, редко с гостями, когда выпивают «арак». Подзывает к себе довольный, весёлый, крепко обнимает за шею, мокро чмокает в щёку; вытираю и бегу к ребятам. – Все общаются на казахском, к маме обращаются на русском, что говорится мне – легко понимаю.

Мама отпустила с ребятами вместе в кино. Я не был ещё в кино! Тёмное просторное помещение в частых рядах деревянных спинок, крепко въевшийся табачный дух. Лампы гаснут, во всю переднюю стену вспыхивает яркое белое полотно. Появляются люди поначалу издалека, ближе, надвигается лицо человека, другого. Приближенно – неудобно страшно огромны. Улицы, дома, серые стены, окно, стол, в следующее мгновение – какие-то высокие горы, столбы, стройка. Мой взгляд потерянно мечется между хаотичных обрывков, не поспевая складывать в последовательность кутерьму из фигур, лиц, губ, глаз, рук, крутящихся поездных колёс, дыма заводских труб, облаков, деревьев, распуганных птиц, освещаемых так же, как когда я балуюсь папиным фонариком, – кручу, вращаю, машу пучком света по всему подряд. Яростный потный человек в распахнутой гимнастёрке запрокинув голову льёт в свою глотку воду из чайника: металлический бок чайника, закопчённое дно, и почему-то видно уже поверх носика, как искрящаяся струя падает в яму его распахнутого рта с оскалом белых зубов, стекает на подбородок, на жилистую шею с прыгающим кадыком. Наваливаются, набегают стремительные картинки; разламываются на куски; гулко раскатываются по темноте голоса размером с самосвал. От мельтешения и разворотов глаза утомляются, и шея устаёт, будто меня крутят вверх тормашками, нарастает тревога, неспокойствие… Шепчу в ухо старшей девочке (она всё время, как мы приехали, заботится и присматривает за мной): «Хочу домой» … Вместе все пришли, вместе и уходим.

Кажется, папа засыпает с картами в руке, женщины, и мама с ними, составив кружок, пьют чай. Зелёные, синие, красные шары приземлились, отпихнуты в углы. На полу яркие матрасы-«курпе», хорошо раскинуться на них, столько вокруг детей-родственников, тёплая кучамала из нас.

21.

Отвал мусорной кучи с зольными разводами, туда неумолимо тянет, а за штакетником, появляясь и пропадая, маячит бабушка, отгоняя прочь строгим окликом. На помойке – консервные жестянки, варёный лук, чайные опивки, нахохлившиеся лохмотья мёрзлой капусты, лавровый лист, дробинки душистого перца. Вороны, усыпающие воздух резкой своей речью, семенящие голуби, скачут и воробьи. С Мишкой мы наткнулись на непонятно как тут взявшуюся непочатую банку сгущённого молока – кому могло прийти в голову выбросить на помойку такое сокровище? Дома бабушка ножом пробила дырочку, и втроём мы съели сгущёнку с хлебом, она сама отнесла банку обратно на мусорку, а родителям мы ничего не сказали.

22.

Напротив окна в комнате за столом смотрю книжку с картинками. Сказка вслух прочитана не раз мамой и сестрами, хорошо её знаю, рассматриваю по картинкам, их много подробных, цветных. Уже прочитанная сказка произошла и не может повторится. Новое чтение будет другим и всякий раз разным. Сейчас изучаю, что на картинках: людей, здания, деревья, животных, оружие, одежду, цветы, ночь, день, луну, звёзды… Как почувствуется и своображается с ответвлениями вновь усмотренных подробностей, так сыграется и проживётся знакомая история. В действительности она никогда заранее не известна. И конец всегда под вопросом, особенно, если вызывает непонимание или неприятие, как в «Красной Шапочке», где, на мой взгляд, он жесток и несправедлив. Когда охотники расправляются с волком, все живы, кроме него. Персонаж волка, полностью человечный, ведет себя, говорит и поступает как человек: притворяется, переодевается, обманывает и сам обманываем, но в конце происходит жестокое убийство этого человека в обличье волка. Причём бабушка-то вовсе не съедена, вполне себе жива-здорова, гостит где-то у волка в животе (в какой-то тёмной пещере), кажется, так и не догадываясь, что это волк и её съел. На свой манер мне это понятно. Наша бабушка Василиса, приехавшая из своих далёких мест под Волгоградом, живёт с нами в Джамбейте, совершенно не различая, что папа не русский, а казах. Зовёт папу не его казахским именем – Зупай, а Василий, так к нему обращаются наши русские родственники и отцовы военные и фронтовые друзья.

Одно дело, история, представляемая голосом мамы, или сестры Вали на слух, другое – показанная и сыгранная в картинках. Конечно, в свои четыре я не понимаю, что рисунок, прежде всего, плод мастерства, манеры и вкуса художника. Для меня изображение – абсолютная данность, настоящая, как и всё вообще, что можно видеть. Не плоская, двумерная, но огромная коробка игрушек, которыми можно сыграть бессчётное количество игр, почти бесконечный объём возможностей! У хороших, настоящих картинок правильное густое небо, особенно ночное, и, поневоле, задумываешься, – кто живет в том далёком здании на самой вершине утеса; как падает на половицы лунный свет; видна ли из окошка оттуда ярко-красная шапка? У меня туманное представление о взаимосвязях, нарисованное не сковывает властью целого, а состоит из свободных деталей, которых не пожалел художник для своей картинки. Крупные, средние и мельчайшие, присваиваются в охапку и расставляются на полу или на подоконнике воображения. Не имеет значения, что какие-то были главные, а иные будто совсем ничего не значат; одни на переднем плане, другие на втором, третьем, совсем вдали и больше мерещатся, чем есть. То, что представляет собой рисунок – игра равноценных элементов, собираемых при каждом подходе в свежую не повторяющуюся сумму, получая новые роли и судьбу, подобно цветным стеклышкам в трубке калейдоскопа.