Алексею было до жути страшно, он полностью осознавал, что сейчас в России началась самая натуральная гражданская война, грянула во всей красе «вторая Смута».

Большая часть столбового дворянства, особенно родовитого московского, приняла его сторону практически без колебаний. Как и церковь, за исключением всего одной губернии, где бунты удалось подавить в зародыше, так как Санкт-Петербург с окрестностями был наводнен верными «папеньке» войсками. А в Рижской губернии, понятное дело, батюшки только полковыми были, а чухонцам да местным немцам наплевать, по большому счету, как русские сами с собой разодрались. О том ему бывший губернатор рассказал, князь Петр Алексеевич Голицын, которому под начало седьмого десятка возраст накатывал. А сменил его князь Аникита Репнин — а этот любых посланцев из Москвы арестовать прикажет и на дыбу подвесит…

— Государь, не думаю, что нам следует принимать генеральную баталию, мы уступаем в силах… самозванцу, — последнее слово далось Борису Петровичу с видимым трудом — царя Петра после успеха московского восстания именовали именно так.

— Нам следует избрать оборонительные планы, пока не будет стянуто достаточное число пехоты — к концу мая прибудет не меньше тридцати полевых и гарнизонных батальонов из южных губерний, а также из Казани. Тогда и выступим всеми силами на Тверь, а потом на Новгород. Пока же следует встретить войска самозванца на дальних подступах, занимая все удобные для обороны городки и монастыри и закрепляя за собой землю. Саму столицу укрепить с тщанием, благо возведенные десять лет назад укрепления хоть и стали ветхими, но их можно подновить, как сойдет снег.

— Господа, я вас всех выслушал, Борис Петрович выразил ваше общее мнение, ну что ж — тогда быть по сему!

Алексей подвел итог военного совета — на нем решено было отбиваться, и лишь к лету перейти к действиям наступательным. Сам участия в обсуждении планов кампании не принимал. Избрал выжидательную позицию — в полном отсутствии у себя полководческих дарований Алексей не сомневался. Да и что он мог предложить маститым генералам, не зная как тут воюют. Да и глупцом выглядеть не хотелось.

Единственное его предложение было принято на четвертый день мятежа — гарнизонных драгун распределили командами до роты численностью, и отправили отрядами к Смоленску и Твери поднимать дворянское и народное ополчение, то есть начинать партизанскую войну в неприятельских тылах. А вот в эффективности данной меры даже он засомневался — наличие снежного покрова затрудняет такие «летучие» действия, а для широкого партизанского движения нужно лето, когда все леса в сплошную «зеленку» не превратятся.

А вот насчет сил все сказанное генералами было правдой — из девятнадцати пехотных полков только семь являлись регулярными по два батальона в каждом. Остальные числились гарнизонными, и в Москву явились в уполовиненном составе. Собрали по батальону ветеранов, щедро разбавив их хоть кое-как обученными рекрутами, и отправили в Первопрестольную, где их по два распределили в состав шести сводных полков, предназначенных только для оборонительных действий — все генералы засомневались насчет их полезности в полевом бою.

И вполне резонно — гарнизонные полки выполняли две роли — готовили рекрутов для службы в полевых полках и несли охранную службу, что-то вроде внутренних войск и милиции в одном флаконе. Отбиваться от противника могут, и то за укреплениями и с помощью пушек, а к наступлению непригодны. Разобьют их в поле петровские вояки, что со шведами наловчились сражаться и знают толк в войне, и о том, как действовать надобно — экзерциции, то есть учения, не зря проводятся.

Так что оставалось надеяться, что 14 батальонов регулярной пехоты и 18 эскадронов конницы при поддержке одной тысячи татар смогут остановить продвижение царской армии, а если не получится — то оборонять Москву до последнего. Тем, более что жители теперь ясно осознавали, какая их ожидает судьба — на счет «милосердия» Петра никто не сомневался, слишком страшны были его показательные уроки…

— Если гетман Скоропадский не примет твою державную волю, государь, то мы поставим другого гетмана — полковника черниговского Полуботка. Да и миргородский полковник Данила Апостол твою руку принять может — я ему отписал, думаю, письмо мое он уже прочел.

Князь-кесарь говорил уверенно и спокойно, и Алексей в который раз мысленно возблагодарил судьбу, что Ромодановский не только на его стороне, но и действует активно и решительно. Да оно и понятна — сама мысль о поражении для него не допустима и означает гибель рода, к тому же и так угасающего. Дядья Ивана Федоровича были перебиты во время Стрелецкого бунта, последний из свойственников Михаил Григорьевич, что в «сумасброднейшем соборе» носил прозвище «Преосвященный Мишура», скончался пять лет тому назад, не пережив смерти единственного сына.

— Есть еще одна странность — из Петербурга сегодня послание получил от наших конфидентов. Идет розыск Петьки Толстого — якобы глава тайной Канцелярии царя Петра предал, сбежал к тебе, увезя царевну Наталью и царевича Петра — деток твоих.

— Ни хрена себе! А на что он надеется — я же ему морду набил!

— Государь, — Ромодановский усмехнулся, — так за дело побил, он, что этого не понимает?! А вот царь Петр его бы на кол посадил, что наше выступление в Москве прозевал. Это я его созданную Тайную Канцелярию обманывал, а людишек, что в Москву были направлены к себе перетянул, а одного, что не захотел, под лед упрятали.