Разговоры, разговоры, разговоры. Очень странно, что сегодня в кают-компании – ни слова о шлюпке и ее содержимом. Как будто и нет ни того, ни другого. Вместо обсуждения вполне себе обыденные речи на типично бытовые темы.

Сегодня в кают-компании только и говорили, что о былом, пройденном. Особенно усердствовал Путятин:

– …Наша «Паллада» уже стара. Должно быть, это последнее ее плавание. Вернемся в Петербург, и поставят ее брандвахтой или плавучим маяком. А то и в брандеры определят. Ничего не поделаешь – судьба. Корабль как человек; послужил свое, и на покой, а жизнь пройдет мимо, предавая его забвению.

А я вот помню, как в пору юности, будучи обычным мичманом, на «Крейсере» ушел в дальний вояж…

И адмирала накрыли воспоминания, невольным слушателем которых стал и я. Итак, август тысяча восемьсот двадцать второго года. Фрегат «Крейсер» и двадцатитипушечный шлюп «Ладога» под общим командованием капитана первого ранга Лазарева должны пройти тремя океанами в российско-американские колонии. Цель плавания: показать морским державам, что правительство России намерено защищать осваиваемые Российско-Американской компанией территории. От кого защищать? От иностранных промышленников; те до неприкрытого пиратства доходили в наших русских водах.

Но это лишь сухие приказы вышестоящего начальства, а само плавание займет все те же стандартные три года и окажется насыщенным на открытия.

– …Уже позади нас остался Гельголанд, на зюйд-осте пропала из виду Голландия. Мы шли в илистых, будто молочных водах Догтербанки. Приходилось часто стрелять из пушек, чтобы не раздавить рыбачьих лодок и не столкнуться с пакетботами. Перед Дильским рейдом впервые появилась хорошая видимость. Недалеко от нас, словно самовары, дымили тогда еще для многих диковинные пароходы, дрейфовала английская военная эскадра – им мы салютовали тринадцатью выстрелами. Нас на верпах втянули в Портсмутскую гавань. Там мы пробыли два месяца…

Путятин с горящими глазами описывает шквалы, штормы, приближение экватора, перед которым корабли теряли пассат, и Лазареву приходилось улавливать малейший ветерок для лавировки и продвижения вперед…

Речь доходит до Бразилии, и тут Путятин не скрывает досады:

– …Ну и место, скажу я вам. Душно, жарко, тоскливо. От плохого настроения не спасал даже превосходно приготовленный кофе. Нужно заметить, бразильские плантаторы знают в нем толк, но в остальном…

Тамошняя столица Рио-де-Жанейро – город скверный. Едва мы, сидя на мулах, въехали на кривые узкие улочки, как копыта животных немедленно увязли в нечистотах. Жители имеют обыкновение выплескивать их из своих домов на улицу. Но это только начало. Дальше стало и вовсе невыносимо. Нас окружила огромная толпа оборванных мальчишек, которые начали хватать мулов за узды. Нам пришлось идти пешим ходом, не минуя тесного столичного рынка. Кого только мы ни встретили в тамошнем смешении народов. Раскрашенный индеец держал за серую сутану католического монаха, растрепанная портовая шлюха на чистейшем английском вела переговоры с каким-то явно хватившим лишку моряком. Немцы, португальцы, испанцы, американцы… Нам попался даже китаец, но и он не задержался в памяти моей столь сильно, как грубо сколоченный навес, под которым продавали рабов-негров. Как сейчас перед глазами стоит коренастый португалец, в черной шляпе, красной рубахе-апаше, стянутой клетчатым жилетом, с лицом, изрытым крупными оспинами. Он взмахивает плетью, заставляя живой товар показываться покупателям. По его знаку негры торопливо вскакивают и начинают прыгать с ноги на ногу. И запахи! Они сшибают с ног, мутят разум, заставляют поскорее покинуть это место…

О-хо-хо. Сюда бы товарища Бендера. Хотя между Рио, о котором грезит великий комбинатор, и Рио, о котором рассказывает Путятин, сто с лишним лет разницы, все же неприятно.

Путятин говорит, говорит, а я все думаю про крепостное право. В России оно пока еще не отменено, а значит, наш русский мужик сейчас выглядит не лучше бразильского негра: и продать его может барин, и на охотничью собаку выменять у приятеля, и засечь насмерть на конюшне. Много чего может сделать. Но и сами господа тоже былую власть теряют. И терять ее упорно не желают, бросаясь диким зверем на любого, кто вздумает покуситься на их высшие права и привилегии. Та же отмена крепостного права стоила будущему императору Александру Освободителю жизни. За сей уступок либерально настроенная революционная и прогрессивная (как ей казалось) часть общественности однажды сказала царю громкое «спасибо» в виде бомбы на набережной Екатерининского канала. А еще позже всевозможные «Колокола» и «Будильники» разбудят всех, кого надо и не надо…

Пока я размышлял, разговор плавно перешел уже к военным воспоминаниям. Ну, у Гончарова какие могут быть военные воспоминания? Лермонтов обещал рассказать о боях на Кавказе и походе в Венгрию чуть позже, а Путятин, напротив, охотно вспомнил о своем участии в жарком деле под Наравином: [45]

– …Немедля раздались команды: «Зажечь фитиль! Забить снаряды! Приготовиться к стрельбе с обоих бортов!» У батареи левого борта матросы бросились плашмя на палубу. Очень вовремя. За бортом ухнуло ядро, второе, третье. Начался обстрел с форта. Наши пушки тоже заговорили. Палубу покрывал и застилал пороховой дым. Когда его относило ветром, кровь раненых и убитых ручьями растекалась по пазам и пропитывала скобленые доски. Нашему «Азову» досталось всех больше – три часа пополудни, а уже полтораста попаданий. Но сражение мы выиграли. Из всего турецкого флота уцелел лишь один фрегат, два корвета, шхуна под австрийским флагом.

И убитые. В пять тысяч жизней обошлось тогдашнее упорство Ибрагим-Паше…

Вспоминал Путятин многое, но под конец, видимо, начав выдыхаться, принялся хвалить Англию, что не удивительно – наш адмирал был женат на английской мисс [46] .

Это он напрасно хвалит. Не всем Англия нравится. В том числе и Ухтомскому. Тот снова нарушил перемирие с Путятиным и теперь ушел к себе, пригласив туда же «верных друзей», в число коих давно уже записан и я.

Из кают-компании «тайное общество» в лице Лермонтова, Гончарова, Ухтомского, Гулькевича и Посадского перебралось в каюту капитана. Там практически каждую ночь проходили «заседания». А вот и сама каюта. Большая, просторная, роскошно отделанная щитками из карельской березы. Убранство я тоже давно уже запомнил: клеенка во весь пол, большой диван, круглый стол, несколько кресел и стульев, ящик, где хранятся карты, ящики с хронометрами и денежный железный сундук. Все прочно, солидно, устойчиво и может выдерживать качку. По обе стороны переборок видны двери, которые вели в маленькие «подсобные помещения» – спальню и «ванную».