Шрифт:
Не получается пока вырваться. Вместо этого со своим «попутчиком» вынужден был принять участие в определении повседневных порядков в кают-компании. А они тут своеобразные.
Относительно алкоголя в вечер знакомств вышла интересная вещь. На столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмашке, а другие даже не притронулись. От Путятина поступило предложение вовсе не подавать вина за ужином. Предложение было принято единогласно. Излишек в экономии от вина решили приложить к сумме, определенной на библиотеку.
Жаль только, что наш «дед» Халидов библиотечными делами не интересовался, с грустью рассуждая о своем безрадостном будущем:
«– …Вот уж в четвертый раз я ухожу-с в дальнее, а что после? Я, господа, не загадываю. Что будет, то будет… Назначат-с снова в дальнее плавание – значит, пойду, а не назначат – не пойду, останусь в Кронштадте. Слава Богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете повидал!..
Да и у штурманов наших не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно – хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на Северный полюс. Мы ведь сами людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив… Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! Однако ж и стать на мертвый якорь – выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона – тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде… всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера… Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один как перст… ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки!..»
Пессимистичный настрой. Но Лермонтову не до настроев. Следом за Гончаровым (тот покинул кают-компанию удивительно быстро) он ушел спать, вынуждая меня в очередной раз смотреть бесплатную и, как выяснилось позже, жутко однообразную киношку под названием «Обрывки жизни М. Ю. Лермонтова». И смотрю, никуда не денусь.
Что, например, показали вчера? Москву. Огромный зал в Благородном собрании уже готов к балу. Свечи, музыка, кавалеры и дамы одеты в узкие черные маски. Уж не с этой ли всей тусовки Михаил Юрьевич свой «Маскарад» списал? Может и так, а пока одна из масок отводит юного Лермонтова в сторону и начинает разговор. И голос у маски чарующий:
«– Бежите от себя и своего демона? От своих малых печалей к этому холодному веселью?
– Нет, не бегу, – возражает Михаил. – Но вы здесь, и это мирит меня с толпой.
– Я – совсем другое дело! – вспыхивает чаровница. – Мне нечего терять. Это мое место. А вас может погубить этот вздорный мир. Ваша печаль рождает прекрасные стихи. Не знаю, родит ли что-нибудь веселое. Вы должны мыслить, желать и жить только сердцем…»
Сердцем, говорите. Можно и сердцем…
Вот только проснусь и с сердечным порывом снова начну борьбу за освобождение.
Глава 7
Утро перед отплытием началось с жалобы Соколова. Тот не успел с вечера сойти на берег, ночевал с матросами, наслушался от них разных страшилок.
«Барин Михаил Юрьевич! – сказал он встревоженным и умоляющим голосом Лермонтову. – Не ездите Христа ради по морю!
– Как же ехать? – удивился Михаил Юрьевич.
– Матросы сказывали, что сухим путем можно.
– Отчего ж не по морю отправляться?
– Ах, Господи! Какие страсти матросы рассказывают. Говорят, вон с этого бревна, что наверху поперек висит…
– С рея, – поправил слугу морской гусар-всезнайка. – Что ж случилось?
– В бурю ветром пятнадцать человек в море снесло; насилу вытащили, а один утонул. Не ездите Христа ради!..»
Тут в разговор вмешался Фадеев, резонно заметив, что качка – это ничего, а вот есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в такую «кручу» угодил, так сейчас вверх килем перевернется.
«– Как же быть-то, – опасливо заметил Гончаров, – и где такие места есть?
– Где такие места есть, про то штурманы знают, – ответил Фадеев, – и потому туда не ходят».
Вот такие заверения перед отплытием. А само отплытие сопровождалось стенаниями. И какими стенаниями – одна сплошная драматургия.
«– Сударыня, мне, право, не ясна причина беспокойства вашего за Ивана Андреевича. Ведь не один же он, как и я, в дальний вояж отправляется. В спутниках у нас бывалые моряки, да и удача, верно, будет к нам благосклонна. К чему тогда это напрасное беспокойство?» – Лермонтов с искренним недоумением смотрел на красивую элегантно одетую женщину (только один капор [33] с лентами и цветами чего стоит). Она стояла рядом с двумя новоявленными путешественниками на продуваемой холодными осенними и морскими ветрами набережной, наполненной провожающими. По берегу уже не раз прокатилось «ура», женщины шмыгали в платочки, девицы и дети кричали, толпа колыхалась, словно волны перед наступлением шторма. И только наша провожающая, словно статуя мраморная, застыла неподвижно, все еще надеясь на что-то свое тайное.
33
Капор – женский головной убор, соединявший в себе черты чепца и шляпки.
«– Мне просто жаль, что и он, и вы едете Бог знает куда», – ответила она Лермонтову и перевела свой взор на Гончарова. Грустные большие зеленые, явно влюбленные глаза воспалены – сейчас расплачется. Что же Гончаров? Вот ведь бессердечный болван. Разозлился на старую свою знакомую Лидию Алексеевну Митину. По его уверению, сделанному чуть позже, виделся с ней три раза в год и мог бы не видеться еще три года. Перед отплытием в Кронштадт зашел к ней, простился, а теперь она тут. Для чего? Поди разбери муки сердечные.