Шрифт:
– Вот скажи мне, как избавиться от прошлого, от камня, который таскаешь с собой?
– Правильный ответ – психотерапия.
– А честный? – её брови изогнулись, а лоб разрезало несколько морщин.
– А честный – не знаю. Может, для начала нужно перестать считать это камнем?
Вера смотрит в пустоту.
– Я хочу тебе кое-что рассказать.
– Весь внимание.
Она ещё какое-то время смотрела мне в глаза а потом выпалила:
– В тринадцать лет меня изнасиловали, – говорит она и снова замолкает.
– Продолжай, – я не смотрю на неё, боясь прервать порыв.
– Мне говорили, что травмирующие события могут вытесняться из памяти, но я помню всё в деталях. – Вера поёрзала на диване. – Тогда я будто покинула тело и смотрела со стороны. Это не я отбиваюсь от пьяного дяди Саши. Это не меня он тащит к кустам и говорит, чтобы я молчала, говорит, что больно не будет… Нет людей. Лес шумит… – Мы жили в маленьком посёлке, где после восьми вечера народ уже сидит по домам, а я возвращалась от подружки и где-то на полпути меня должна была встретить мама… Это не я кусаю его за руку. Это не меня он бьёт и стаскивает трусики. Он зажал рот. Больно что-то вошло внутрь меня. Да, это случилось со мной. Это я здесь и сейчас, от осознания стало ещё больнее. Но всё вроде закончилось. Довольно быстро. Отшвыривает как куклу. Я чувствую, как там всё горит. Я ощущаю пустоту, смотрю на ноги, кровь тонкой струйкой спускается к ступне. Я отираю её сорванным листом. Меня трясёт от холода, хотя на улице жара. Я нечто хрупкое. Это хрупкое было прекрасным, а теперь в нём трещина. Хрупкое изуродовано, оно грязно, ничтожно…
Вот чёрт. Ещё один момент, когда не знаешь, где найти правильные слова.
– Ты рассказала кому-то? Его наказали?
– Кому я могла рассказать? Хотела сначала маме, но вспомнила, как совсем недавно она говорила мне о роли женщины, о девственности, которую, как жемчужину, я должна подарить одному единственному. Мне казалось, что мама обвинит меня в случившемся, поэтому я молчала.
Я обнимаю Веру.
– Это ужасно. Я могу только представить, через что ты прошла. Как ты справилась с этим? – искренне спрашиваю я.
– Я просто жила. Прикрыла свою трещину. Наложила грубый шов из отрешённости и напускного веселья. Маме казалось, что это переходный возраст. Меня устраивало такое её объяснение. Нет, я не боялась мужчин. Но, видимо, после этого не могу быть полноценной женщиной.
– Почему?
– Ну хотя бы потому, что я так и не знаю, что такое оргазм.
– Пятьдесят процентов девушек этого не знает. Хорошо, что ты сейчас можешь говорить об этом.
Солнце упало на её лицо, и она зажмурилась, отклонилась, невольно прижавшись ко мне.
– Спасибо за откровенность. Ты полноценна. Ты же хорошая, красивая, умная девушка, но пережила травмирующий опыт, это не делает тебя хуже. С этим можно и нужно справляться. Я теперь кое-что понимаю. Ты не уходишь от Максима, потому что наказываешь себя за то, в чём не виновата… И страйкбол этот – тоже оттуда – скрытая агрессия к мужчинам…
– Я думаю, вся это стрельба действительно немного освободила меня. Это плохо?
Её щека возле моей.
– Нет.
– Но камень остался.
– Тебе нужно поговорить с матерью, расскажи ей всё. Тебе станет легче.
Она трётся о мою грудь лицом, как кошка.
Мы оба должны подумать. Ощутить, что поменяло в нас такое признание. Я молча приношу нам ещё чаю.
– Знаешь что, психиатр?
– Ммм?
– Мне кажется, у тебя тоже есть такой отпечаток несовершенства мира, который ты несёшь камнем. Я права?
Я немного отстраняюсь, смотрю на Веру. Женщины от природы проницательны.
– Да. Видимо, своя боль есть у каждого, – признаю я.
– И что же это у тебя?
Об этом тоже почти никто не знал, но я почувствовал, что теперь должен отплатить откровенностью, показать свой камень. И я попробовал извлечь его из фундамента тёмного прошлого:
– Я убил свою мать.
Серия 3
Меня всегда пугал потухший взгляд – несмываемая печать на лицах персонала больницы. Часто, глядя в зеркало, я искал такой же безразлично холодный отпечаток и в своих глазах. Пока не находил. Возможно, он виден лишь со стороны. Тем людям, кто не так часто сталкивается с чужим горем и болью. Нет, всё же я считал себя не похожим на других врачей, санитаров, медсестёр. Что-то удерживало во мне заинтересованность в человеческой судьбе, благосклонность, можно сказать, даже своеобразную любовь к тем, для кого, по воле судьбы, я становился проводником, маяком и гидом на пути к выздоровлению или, точнее, ремиссии. Выздоровление в психиатрии, особенно в отделении шизофреников – миф, недосягаемая высота. Сколько их каждый год, а то и пару раз в год возвращается. Сколько десятилетиями живут в психушках.
Я копал и копал, словно кладоискатель, надеялся на чудо. Новые методы, новые комбинации лекарств. Я готов был испробовать всё.
Я часто раздражался на людей, на их пустые разговоры и низменные желания, но больше всего презирал бесконечную робость тех, кто имел здоровый, работоспособный мозг, способный к развитию, но простаивающий, как жеребец, не видевший ничего, кроме огороженного стойла. Эти две черты боролись во мне с детства, я всё не мог понять, гуманизм – это любить и принимать каждое человеческое существо, невзирая на их мораль, положение и отношение, или только тех, кто вошёл в мою жизнь, ища руку помощи, сочувствия и тепла, и с достоинством мог их принять. Выходит, мой личный гуманизм был избирательным интересом, возможно, эгоистичным желанием почувствовать себя полезным. Вполне себе смысл существования.