– Да плевать. – Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю руки.

– Тебе на свою страну плевать?

– Чем я хуже кота?

– Что? – Максим округляет глаза.

Я достаю телефон.

– Да вот, недавно прочитал, Бродский говорил… Сейчас, я себе репостнул, вот: «Я как кот… Коту совершенно наплевать, существует ли общество „Память“. Или отдел пропаганды в ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие…» Понял? Так что иди нахрен.

Я встаю, обтягиваю рубашку и удаляюсь, оставив Максима с бутылкой наедине.

Разговоры о политике хуже самой политики. Это как разговоры о погоде: можно обсудить, когда не о чем разговаривать с соседом по вагону, но от разговоров погода не меняется. Наверху свои планы на всё, и я не хотел подсматривать за эти кулисы. Когда мне говорили, что, если не интересуешься политикой, однажды она заинтересуется тобой, я лишь молча кивал, создавая впечатление неблагодарного за такие инсайды человека. А всё потому, что мне было интересно жить настоящей жизнью, с личными каждодневными делами и проблемами. Я, в отличие от Максима, не собирался идти к миражам, сжигать нервные клетки своего времени высокими идеалами демократии, под опасливые выкрики «Проснись, Усландия!»

Прохладный вечер. Слишком много людей. Стараясь избегать толп, медленно иду к зданию театра оперы и балета. Мне нравятся старые постройки, их архитектура, запах. Однажды, когда мне было лет пятнадцать, мы летали в Барселону. Первый и последний раз за границей всей семьёй. Возможно, поэтому впечатления остались на всю жизнь. Гауди впечатлял всех. Старинные здания успокаивали. Они словно говорили со мной. И их сущность не скрыть за новой отделкой…

Я посмотрел афишу. На последний спектакль опоздал.

Разболелась рука. Когда Серёжу увозили в морг, проходящий мимо санитар говорил другому: «Одним психом меньше». Я ударил его в живот и ещё раз по лицу. Я с прискорбием приветствовал возвращение своей пылающей агрессии. Когда нас растащили, санитар большими глазами смотрел на меня, а потом просто махнул рукой и пошёл в туалет смывать кровь с лица. Я спокоен.

Правая рука болела. Начальство замнёт. А может, нет. Сейчас и на это плевать.

Постояв у фонтана несколько минут без движений, я достал телефон и набрал Алину.

– О, какие люди, – не особо радостно произносит она.

– Как дела? – несоответственно бодро спрашиваю я.

– Да нормально. Папа немного приболел.

– А… – я словно не слышу, о чём она.

– А ты что?

– Да так. Решил в театр сходить. Опоздал.

– Приезжай в гости.

Я молчал. На том конце было слышно, как Лиза, младшая дочка Алины, пела что-то на английском.

– Малая неплохо поёт.

– Ну да, не в меня точно.

– Да уж, танцевала ты всегда лучше, чем пела. Кстати, угадай, кто со мной рядом?

– Кто?

– Видела эту скульптуру возле театра? Отдыхающие балерины.

– Ааа, давно там не была.

– Одна из них так похожа на тебя.

– Такая же уставшая?

– Я помню, ты тоже так сидела, скинув пуанты, в пачке, закинув ногу на ногу.

– Когда это было?

– Сто лет назад.

– Сто лет назад, да…

Мы снова немного помолчали.

– Ладно, всем привет.

– Хорошо, а ты что звонил-то?

– Да так, просто.

– Паша… Приезжай.

– Может, завтра.

Не знаю, зачем я звонил сестре. Может, просто соскучился, а может, сейчас нужен был хоть небольшой спасательный круг, чтобы не свалиться в яму.

Когда я добрался до дома, первым делом достал аптечку. Высыпал несколько таблеток феназепама. Уже собирался закинуть их в рот, но тут зазвонил телефон. Грёбаный голосящий кусок пластмассы. Вера.

– Я зайду?

– С каких пор тебе нужно разрешение?

Я только успел убрать таблетки и снять рубашку, чтобы переодеться, когда вошла Вера.

Она была в чёрной блузке, застёгнутой на все пуговицы. Волосы распущены, накручены, а-ля Мерлин Монро. Джинсовая юбка обтягивает бёдра.

Увидев моё лицо, она перестала улыбаться. Вера подошла и обняла. Нежная ткань коснулась голой кожи.

– Что случилось? – шёпотом спросила она.

– Серёжа умер.

Вера попросила рассказать всё подробно.

– Но ты же не виноват. Ты сделал всё правильно, – выслушав, резюмирует она.

Она смотрит чуть исподлобья.

– Уже не уверен.