* * *

Гермиона стояла утром в своей спальне и сжимала в кулаке мятое письмо. От гнева стихийная магия так и распирала всё тело, и с кончиков волос слетали крохотные искорки. Хорошо ещё сыч, который принёс ответ, улетел быстро.

Минуту назад она трансгрессировала из леса Дин, где выпустила на волю Ронни, который совершенно поправился и сидел на ветке, моргая глазами, затянутыми белесой плёнкой. Но и это не успокоило.

Строчки так и плясали перед глазами.

«Гермиона… Я не знаю, верить ли тебе, но ты изменилась. Я чувствую тебя прежнюю.

Мне тяжело писать о том, что ты просишь узнать. Я видел тогда синяки у тебя, ты знаешь. Ты ведь сама молчала всё это время. А Рон говорил, ты пробовала новые заклинания. Я не сразу заподозрил его, но ты сама отказалась дать показания против него, помнишь? Я уговаривал тебя, помнишь? Ты сказала, мы разберёмся сами. И вот чем всё это кончилось.

Ты знаешь, уважать я его больше не могу. И я думаю, синяки остались у тебя не только на теле, но и в душе. Прости меня за это — за то, что ничем не смог помочь и только разбил Рону нос на Рождество.

Гарри».

Первым желанием было заявиться к Рону и натравить на него не птичек, а пауков. Громадных и страшных, чтобы этот мерзавец знал, каково это — бить женщин, а может, и насиловать.

Но больше нельзя. Хватит! И так изменила в этом мире слишком много. Но самое главное не это. Не она должна разбираться с Роном, а та Гермиона, её отражение.

Большого труда стоило взять себя в руки. Гермиона схватила перо и пергамент. Она вывела на бумаге всего одну фразу — большего сделать просто не в силах.

«Ведь мы сами строим свою судьбу…» — вчерашние слова Люциуса пришлись как нельзя кстати.

Времени оставалось слишком мало: пылинки на камне таяли, как мартовский снег. Их осталось всего четыре.

Решительно схватив палочку и медальон, Гермиона уже хотела трансгрессировать вниз, чтобы попрощаться с Люциусом, как дверь распахнулась.

— Тебя слишком долго не было, — проговорил он, внимательно глядя ей в глаза. — Когда точно? Ты узнала?

Она открыла было рот, чтобы ответить, но не смогла. Что-то мешало. Будто на горле слишком туго завязали шейный платок.

«Давай, это всего лишь одного слово! Он никто для тебя! Чего ты так трясёшься?!»

Три пылинки. Гермиона почти чувствовала, как они исчезают. Растворяются между мирами.

А Люциус стоял и смотрел, как её карие глаза потемнели ещё сильнее от невыносимой муки. Стоял, крепко сжимая ручку двери, и будто ожидая чего-то.

Две пылинки.

Гермиона облизнула пересохшие губы.

«Просто скажи: «сейчас». Или: «прощай». Скажи что-нибудь банальное, не стой истуканом, будто снова увидела василиска!»

Люциус шагнул к ней, и Гермионе показалось, что время застыло, как силикатный клей. Каждое движение Малфоя было таким медленным, будто он с трудом пробивался сквозь загустевший воздух. Гермиона яростно рванулась вперёд, преодолевая неведомое сопротивление. В ушах зазвенело от напряжения.

«Ещё шаг, Люциус, ещё шаг. Дай обнять тебя напоследок».

Одна пылинка. И лёгкий, едва слышный звон. Будто где-то далеко-далеко разбилось зеркало.

До Люциуса оставался какой-то ярд, и они же оба протянули руки навстречу друг другу, как вдруг время вернуло свой привычный ход.

Гермиона отчаянно вскрикнула: её уже снова затягивало в воронку, как и тогда.

— Не отпускай меня!.. — её голос раздавался здесь и будто бы во всех мирах одновременно. — Не отпускай! Слышишь?!

Люциус сделал последний шаг и порывисто обнял её. Но опоздал. И вместо Гермионы ухватил только пустоту.

Он развёл руки. В раскрытых ладонях дрожали тёплые солнечные зайчики, что она наколдовала ему на прощание. Всё, что от неё осталось.

Люциус знал, что справится с этим. Точно знал. Но сердце вдруг заболело так, будто его раскололо надвое заклинанием Секо.

«Это всего лишь интрижка… Интрижка. Сколько их было! А сколько будет? Я ведь не в том возрасте, чтобы…»

Но это не помогало. Сердце билось о рёбра, требовало выхода своему негодованию, просило чего-то невозможного, забытого, покрытого пылью и паутиной. Да так, что становилось трудно дышать.

Люциус быстрым движением ослабил галстук и бегло расстегнул воротник сорочки. Не помогло.

«Она. Всё дело в ней. В её искренности, будь она неладна…»

Малфой хаотично открыл верхний ящик стола и тут же с грохотом зло втолкнул его обратно.