— А как ты хотела?

— Я думала, ты согласишься продолжить. Раз уж у нас обоих есть определённые потребности, и мы с тобой неплохо…

— Замолчи. Закрой свой рот, — не имея сил больше это слушать, я не могу находиться здесь и дальше и просто беспорядочно хватаю свои вещи, и даже не испытываю особых угрызений по поводу собственного тона или использованных выражений. Возможно, у меня было с десяток женщин, возможно, чуть больше или меньше, я никогда не вёл счёт, но думать, основываясь на уже навсегда ушедшем прошлом, что плотское удовлетворение мне важнее всего остального, просто оскорбительно для меня. Думать так после нашего верного брака, когда я не делал ничего предосудительного и оставил всё, что могло бы быть превратно истолковано, далеко позади, это просто верх заблуждения. О, Лив… Как же невыносимо… Знать, что в тебе снова видят того, кто якобы совсем не способен себя контролировать, и, главное, из-за этого лишиться понимания, как сказать, что мне нужен подтекст. И что лишь с ней одной.

— Это ты закрой. И пошёл вон.

— Я так и собирался, — но в действительно я был бы счастлив остаться на ночь, обнять беременную моим ребёнком женщину и уснуть прямо рядом с ней без раздумий, без сложностей и без сожалений поутру, позволь она мне это, и, ощущая живот на протяжении всей ночи, почувствовать себя лучше, чем за всё последнее время. Но как можно даже думать о том, чтобы показать свою любовь, не прошедшую, несмотря на все имеющиеся причины, если со стороны всё воспринимается абсолютно в штыки? Меня вычёркивают снова и снова, будто я никогда не имел значения и не был дорог ни единой минуты.

— Так иди.

— И уйду. Но не забудь, завтра у нас первое занятие на курсах, и я… — я думаю, что ты не хотела говорить всё то, что сказала, но пока это принимаю, даже если не понимаю стабильно повторяющихся поисков повода, чтобы меня оттолкнуть, и не считаю данную позицию правильной, — в общем, я позвоню утром. Доброй ночи.

— А если я не пойду?

— О, я думаю, что ты пойдёшь. Ты ведь хочешь не чувствовать боль, а там как раз могут научить способам справляться с ней. Так что до завтра, Лив.

***

— Привет ещё раз. Ну, ты готова? Собралась?

Я вхожу в квартиру, как только различаю звук отпираемой двери, и прикрываю её за собой, пока Лив, ничего не говоря, странно отворачивается от меня и, лишь прикоснувшись к стене, будто для опоры, наконец отвечает мне:

— Да. Только подожди одну минутку.

— В чём дело? — мы не опаздываем, и времени у нас даже больше, чем просто с запасом, так что небольшое ожидание не сыграет отрицательной роли. Но мне банально хочется понять, что здесь происходит, и почему голос, с которым накануне вечером всё было в полном порядке, невзирая на то, что можно охарактеризовать, как ссору, сейчас звучит, как больной, простуженный и пессимистичный. Если бы Лив выходила куда-нибудь уже после моего отъезда, я бы знал об этом от телохранителя, но он не звонил, так что вывод, что подхватить бактерии и микробы на улице или ещё где-нибудь она вряд ли могла, напрашивается сам собой. Так что в таком случае здесь не так? Я стал невольным участником игры, правил которой даже не знаю?

— Ни в чём. Всё в порядке. Просто можешь немного помолчать? — но я не могу и, невзирая на просьбу, дотрагиваюсь до слегка сгорбившейся спины взволнованным движением, ощущающимся, как молящим об ответе и правде вместо глупых и нелепых отговорок, которые пользы никому не принесут:

— Прости, но нет. Давай же, скажи, что с тобой, — она вроде не обиженная и не сердитая, но всё равно какая-то непонятная и скрытная, даже больше, чем обычно, но я хочу, чтобы у нас всё было в относительном порядке. И, возможно, готов пойти ради этого на всё, что угодно, исключая разве что шантаж и другие варианты морального насилия. — Не заставляй меня спрашивать снова. Пожалуйста, Лив.

— Просто голова что-то закружилась. Но это пройдёт.

— Откуда такая уверенность? Это что, не впервые?

— Нет.

— Ты резко встала?

— Нет. Вовсе нет.

— Тогда что?

— Наверное… Наверное, я просто голодная.

— Голодная? Ты ещё не ела?

— Ела, но не особо.

— Так, ладно. Давай ты сядешь, а я принесу тебе воды, — я усаживаю Лив на чёрный кожаный пуфик, убеждаюсь, что, привалившись телом к стене, она не собирается падать в обморок или что-то подобное, и лишь тогда отлучаюсь на кухню. А вернувшись и присев на корточки, наблюдаю за тем, не дрожит ли правая рука, держащая стакан, пока Лив делает первый и единственный глоток, и спонтанно касаюсь её лба, проверяя, не горячий ли он. Ни судорог, ни повышенной температуры тела не обнаруживается, но посреди всех этих действий, проводя пальцами по шелковистым чёрным волосам, в основной массе перекинутым на левое плечо, я оказываюсь пойманным с поличным на пристальном разглядывании и особенном внимании.

— Почему ты на меня так странно смотришь?

— Разве? — я не думаю, что смотрю на неё как-то иначе, чем когда мне случалось переживать по поводу благополучия своей жены в период нашего брака, а сейчас моё беспокойство почти зашкаливает. Взгляд у меня наверняка соответствующий, но, возможно, для Лив я снова выгляжу нелепо, несолидно и просто по-дурацки. Ведь не далее, как вчера, она на полном серьёзе и прямо в лицо назвала меня смешным. Думать об этом до сих пор неприятно и больно. Но не из-за удара по самолюбию. Просто нам было хорошо вместе, а она взяла и всё испортила. Впрочем, здесь всё гораздо сложнее. Ведь разрушен не один вечер, а целая жизнь. И моя тоже.

— Со стороны ведь виднее. Ты так не считаешь? — я считаю, что мне не нравятся круги вокруг твоих глаз, будто ты плохо спишь или поздно ложишься, или всё это одновременно, но говорить об этом не собираюсь. Потому что ты наверняка обидишься, пусть и отличным от других людей способом, и скорее посчитаешь мои слова оскорблением, чем признаком, доказывающим то, как я волнуюсь лично о тебе, а не только о ребёнке.

— Ну предположим, что я удивлён из-за твоей откровенности. Мне казалось, что ты скорее откусишь собственный язык, чем в общении со мной признаешься в том, что тебе из-за чего не комфортно.