— Дай мне свою руку.

— Зачем? — вопросом отвечаю я на что-то среднее между требованием и просьбой, ничего не понимая, хотя и осознавая, что мне вряд ли что-то угрожает, — я не…

— Это прямо тут, — обрывая меня на полуслове, Лив сама берёт мою правую руку в свою и кладёт её на живот, покрытый свитером. Только моя ладонь прикасается к ткани, как изнутри точно по ней приходится неслабый удар. — А теперь левее, — я столько всего хочу сказать, но слова застревают где-то в горле, встают в нём комом. Ощущая благодарность, которая не хочет быть выраженной, я лишь придвигаюсь ближе к матери своего ребёнка, не зная, чего ожидать, и всё равно не убирая ладонь, но Лив и не просит меня сделать это.

Мы просто сидим тут вместе, в то время как на экране нашу современницу Уолли Уинтроп прилично избивает её муж, который, очевидно, вскоре станет бывшим, и её забирает к себе, вероятно, супруг будущий. Эдуард пытается связаться со своим братом, ставшим королём вместо него, и добиться того, чтобы ему разрешили приехать на родину, но получает отказ даже по поводу разговора. Сам фильм целиком заканчивается неожиданно скоро. Краткая историческая справка, подводящая ему итог, гласит, что Эдуард провёл остаток своей жизни во Франции, но был похоронен в королевской усыпальнице в Виндзоре, где спустя четырнадцать лет в 1986 году обрела свой покой и его вдова, на прощании с которой плакала сама королева. Думая обо всём этом, я предполагаю, что друг с другом они прожили счастливую и в целом спокойную жизнь, обретя счастье и гармонию. Но вот было ли им всегда этого достаточно, учитывая, что Уоллис не могла иметь детей, а прежние связи со своей семьёй он так и не восстановил? Наверное, всё это всё равно могло над ними периодически довлеть.

— Ну как?

— Что как?

— Как тебе фильм? — спрашиваю я, как только на чёрном фоне начинают ползти титры. — Обычно ты не была столь молчаливой.

— Тебе разве не противно меня касаться? — этот вопрос посреди почти тишины и в сочетании с тёмным взглядом из-за мрака комнаты словно выстрел в сердце или, по крайней мере, прямо в лоб.

— Нет, — сглатывая першение в горле, фактически незамедлительно отвечаю я. — Это ведь больше, чем просто ты. Это мы. В смысле он часть нас обоих. Я понимаю, ты этого не хочешь, но иногда я не могу перестать думать о тебе.

— Она говорила правильно. Он был нужен своей стране. А она явно хотела стать королевой.

— Мы не можем этого знать, — отвечаю я, принимая смену темы, пусть внутри мне частично и хочется отодвинуться в сторону. — Это ведь не документальный фильм. То, что она обозвала Эдуарда, как только он сообщил ей о своём решении, это лишь видение режиссёра. Художественный вымысел. Так же, как и многое другое. А факт в том, что он нашёл невозможным исполнять свои обязанности без помощи и поддержки женщины, которую он любил. Только на таких условиях ему позволили бы остаться. Он имел полное и ничем не ограниченное право так чувствовать. Его жизнь всё равно уже никогда не стала бы прежней, и я думаю, что, поступив так, он совершил самый романтический поступок на свете, — я не король и даже не первый в очереди на престол наследный принц, но я понимаю Эдуарда, почему он сделал выбор не в пользу долга, а предпочёл ему глубокое чувство, что отразилось и на жизни его страны. Мне даже кажется, что мы говорим не о нём и его жене, а о нас. Я тоже, полагаю, много кому нужен, и я также испытываю значительное давление день за днём со стороны многих людей. Возможно, этот фильм лишь доказывает, что мы не можем одновременно и исполнять возложенные на нас обязательства, и жить так, как велит сердце. Что рано или поздно приходится выбирать между душой и головой.

— И каково же, по-твоему, любить так?

— Это знать, что с этим человеком тебе будет лучше, чем с кем-либо другим и уж тем более одному. Даже когда что-то не складывается так, как ты себе это представлял, и всё вокруг буквально разваливается, всё равно продолжать так чувствовать. И не хотеть отпускать.

— Ты бы тоже никого не послушал, да?

Я собираюсь сказать ей, что она и так знает ответ на этот вопрос так же, как и на многие другие. Но порой проще что-то показать, чем объяснить это на словах. В том числе и то, каково так любить и не представлять себе жизни, в которой не будет этого человека, даже если физически он где-то есть, живёт, ходит и дышит. Мои губы вдруг целуют её алчно и со всей накопившейся за многие месяцы тоской, но сдержанно и едва касаясь.

Мне кажется, я ступаю на рыхлую почву, в твёрдости которой совершенно не уверен, и что даже такая малость чрезвычайно опасна. Разум буквально вопит остановиться и не делать глупостей, но я начисто игнорирую этот крик. Женская рука скользит по моей груди поверх рубашки, тело прижато к моему настолько тесно, насколько позволяет объёмный живот, а нежные губы ощущаются и пахнут так знакомо и так правильно. В голове не остаётся буквально ничего, кроме радости от осознания всего происходящего. Именно так я и люблю эту женщину. Так, что даже от небольшого поощрения, от едва приоткрывшейся двери мне уже сносит крышу, как какому-то мальчишке, впервые увидевшему женскую грудь. Кстати, о ней. Случайно задевая её, я тут же замечаю очевидное, то, как, изменившись, она стала больше, чем я помню, и это в некотором роде срабатывает, как холодный душ, хотя и не до конца. Когда тёплая ладонь, проникнув за пояс моих штанов, касается меня так, как я люблю, я уже дышу настолько тяжело, будто только что пробежал марафон, и дрожу, словно человек, страдающий конвульсиями.

— Постой… — против желания вырывается из моего горла задыхающийся то ли шёпот, то ли стон. Моя левая рука инстинктивно дотрагивается до шеи Лив, в которую отдаётся биение сердца, но я и сам не знаю, чего хочу. Чтобы она действительно остановилась или всё-таки чтобы продолжила? Чем вызван мой жест? Намерением лишь глубоко вдохнуть или же плавно перейти к словам о том, что я вовсе не хочу ничего из этого, и что она понимает всё неправильно? Но это будет полнейшей ложью и чепухой, ведь в её руках в прямом смысле доказательство обратного.

— Ты не хочешь?

— Хочу.

И, наверное, это ужасно. То, какое количество отчаяния и накопившейся жажды, нуждающейся в утолении, которое способна дать мне только одна единственная женщина на свете, буквально сочится из этих всего лишь четырёх букв. Но едва её рука совершает первое движение, как я без всякого преувеличения тут же начинаю чувствовать себя живым впервые за очень и очень долгий срок.

Говорят, что глаза устают больше всего. Открываясь рано утром, когда мы позволяем отдыхать им только ночью, в остальное время суток ведя активный образ жизни и, разумеется, пребывая в сознании, они, возможно, больше всего из всех человеческих органов подвержены утомляемости. Но сейчас мой вполне отдохнувший взор, не испытывая ни капли желания закрыться, просто перемещается вверх-вниз по стене, следуя за движениями валика, покрытого фиолетовой краской и тем самым делающего оформление пространства, которое раньше было целиком и полностью синим, частично двухцветным. Это лишь первый слой, и на две стены из четырёх, чьё цветовое решение я задумал изменить, мне предстоит нанести и второй. Тем не менее, осознание того, что позади лишь половина работы, не мешает мне гордиться тем, как я справляюсь, учитывая, что в последний раз нечто подобное мне доводилось делать ещё в юности, когда у меня возникло желание сменить стиль своей комнаты в родительском доме. Тогда я бы даже не сдвинулся с места и не знал, с чего начать, без помощи отца, который и обучил меня первичным азам и многим премудростям вроде того, как правильно использовать малярную ленту для создания ровной границы между двумя цветами. Снимая клейкую полосу, я с радостью обнаруживаю отсутствие потёков и неровностей между фиолетовым верхом и синим низом, а также тот факт, что белизна потолка и потолочного плинтуса осталась незатронутой и не омрачённой никакими чужеродными ей каплями. Можно с полной уверенностью заявить, что моё утро определённо прошло не зря. Время ещё только девять, а позади уже осталась работа, которую я подумывал завершить разве что к обеду. Наверное, эмоциональный подъём творит чудеса, заставляя не только просыпаться чуть ли не с первыми признаками рассвета, но и в кратчайшие сроки делать то, что, как тебе казалось, ты уже вполне мог позабыть. Но мои руки помнят, и я временно убираю валик в пакет, чтобы ничего не запачкать краской, хоть комната и пустует. Краем правого глаза я улавливаю движение в дверном проёме, и это совпадает со словами, которые я не слышал буквально с прошлой жизни: