— Это ты прости, что я рассказываю вам далеко не всё, — отвечаю я, выключая звук на включённом телевизоре, чтобы он пока мне не мешал, но в дальнейшем всё-таки собираясь найти что-нибудь, что меня на время отвлечёт. — Про ребёнка и вообще. Во всём этом нет твоей вины. Только моя. Ты не ожидала увидеть Лив, и это лишь из-за моего молчания.

— Она в порядке?

— Она наверху. Одна.

— А ты где?

— Внизу, в гостиной, — разобрав свои вещи, закинув некоторые из них в машинку и запустив стирку, и снова заполнив контейнер Оливии необходимыми медикаментами, я разложил диван и впервые за несколько часов смог вытянуть немного ноющие ноги, одновременно откинув голову на спинку. Так я и собрался с мыслями, чтобы позвонить матери. — Если не брать в расчёт работающий телевизор, то я сижу в темноте, — может, говорить об этом не стоит, но мне всё равно не одурачить никого из своей семьи. Я только зря потеряю время, пытаясь делать это и утверждать, к примеру, что у меня здесь чуть ли не вечеринка, хотя в профессиональном смысле мне не о чем грустить.

Мы выиграли во всех трёх выездных встречах, и, исходя из совокупности результатов с начала сезона, характеризующейся одиннадцатью победами и четырьмя поражениями, на данный момент мы находимся в первой тройке лидирующих команд в своей конференции. Я не говорю про Никс, где так и не смог прижиться и стать своим, но это мой третий сезон в Лейкерс, и пока всё складывается гораздо лучше, чем в первые два года в команде. Я думаю, что в этот раз мы вполне можем… Впрочем, лучше так скоро вперёд не забегать.

— Я много думала в последние дни, Дерек, — мама выдерживает небольшую паузу прежде, чем продолжить. — Что, если, когда ты спрашивал, мне стоило дать тебе бабушкино кольцо? — я, правда, просил у неё кольцо, которым папа в своё время сделал предложение ей самой, но едва ли верил в успех этого предприятия и поэтому, услышав отказ, просто приобрёл кольцо на заказ. Эту тему мы больше никогда не затрагивали. До сих пор. — Может, тогда сейчас всё было бы по-другому.

— Нет, не было бы. Всё так, как есть, — качаю головой я, ни секунды не думая подобным образом. — Дело ведь тут не в кольце, — дорогая или нет, разве по сути безделушка удерживала хотя бы одного человека от того, чтобы причинить боль другому? Это всё просто несбыточные вещи.

— Хочешь знать, почему я недолюбливаю её?

— Я не уверен, — когда-то очень хотел, но сейчас не знаю. Ответ, возможно, запоздал года так на два. Сильно сомневаюсь, что теперь он мне жизненно необходим или хотя бы чуточку нужен. Но возражаю я слишком вяло и уклончиво, так что меня не удивляет то, что это не было воспринято, как должно.

— Она напоминает мне меня в её же возрасте.

— Что, прости?

— Я была в точности такой же.

— Замкнутой и недоступной? Ну это вряд ли, — не могу представить себе, чтобы она хотя бы в чём-то походила на Оливию. Даже если это было задолго до того, как мы с Лилиан появились на свет, и с тех пор наша мать могла стать уже совсем другим человеком. — Если только нет чего-то, что я не знаю, — и даже если всё так и было, а мне не стоит отвергать мысль, что все люди меняются на протяжении всей жизни эмоционально и внутренне под действием обстоятельств, ситуаций, стрессов, испытаний и переживаний, я не чувствую необходимости спрашивать у неё, а не делала ли и она случайно аборт. Называйте это безусловной уверенностью или как угодно по-другому, я просто знаю, что моя мать не относится к числу таких женщин.

— Нет, не замкнутой, но временами сложной и бросающейся из крайности в крайность. Пытающейся соответствовать разным ожиданиям, но не всегда справляющейся с их грузом. Я имею в виду, что всё это она сейчас и испытывает, уж поверь. Особенно теперь. Да и прежде ситуация была не сильно иной. А я хотела для тебя другого.

— То есть ты говоришь, что Оливия это в некотором роде ты?

— Главное, чтобы она не стала действительно мной.

— Но ты у нас лучшая. Мы с Лилиан не могли и мечтать о другой матери, — говорю я именно то, что думаю, ни больше, ни меньше, — и я ни за что на тебя не сержусь.

— Даже если ты лукавишь, я и твой отец… Мы с тобой. И мы справимся.

— Как?

— Вместе.

— Я был счастлив с ней, мама. Вдруг у меня не получится?

— Вероятно, у тебя нет выбора, — и она права. В каком бы я не был состоянии сегодня или повсеместно, у моего сына должен быть лучший отец на свете. С женщиной или без неё, но я обязан сделать всё, чтобы такого меня он и получил.

Она появляется словно бы из воздуха. Более яркие цвета большого плазменного экрана, сменившие оттенки чёрного, тёмно-синего и серого и давшие больше света, выхватывают из мрака окружающего пространства очевидный силуэт, и в первое мгновение я думаю, что всё-таки заснул. Что, сражаясь с усталостью после домашней игры и борясь с сонливостью, накопившейся за минувшую ночь, мне так и не удалось выиграть в этом неравном бою, и что Лив просто предвиделась моему измотанному и функционирующему на пределе сил рассудку. Но миражи ведь не выглядят так натурально, реалистично и естественно, да? Они как дымка, а сейчас я вижу вовсе не её. Нет, этот образ вполне чёткий, ясный, ничем не замутнённый. Мои руки протирают лицо больше с целью вспомнить, где я нахожусь и что смотрю, пытаясь протянуть до адекватного времени отхода ко сну, чем в намерении убедиться, что Лив по-настоящему здесь, почти в одной со мной комнате. Я уже знаю, что всё так и есть, потому что даже на расстоянии органы обоняния улавливают знакомый запах, тело реагирует ускорением сердечного ритма и дрожью будто от холода. Мне так нехорошо, что физически я такой восприимчивый, но это ничто по сравнению с беспокойством, что, может, ей что-то нужно. Что что-то заставило её спуститься спустя час после того, как я приехал после игры, закончившейся в нашу пользу с преимуществом в семнадцать очков, и подогрел ей достаточно запоздалый ужин, и что это, возможно, связано ни с чем иным, как с необходимостью в медицинской помощи.

— Ты в порядке? — я почти подрываюсь с места, чтобы подойти и не только, но успеваю лишь опустить ноги на пол с разложенного дивана. Оливия в полном молчании подходит ко мне, и, наверное, будь ей истинно плохо, не думаю, что даже она смогла бы это скрыть. Например, кровотечение или ещё какие-то интуитивно пугающие ощущения. Её лицо может многое сказать за неё саму, и иногда этого достаточно, но насколько безопасным будет всё равно спросить о том, как часто сегодня шевелился ребёнок, когда это было в последний раз, и не происходило ли это наоборот слишком редко? — Он двигается? Ты чувствуешь это хоть иногда? Надо, чтобы было не меньше десяти шевелений в день, и если в течение шести часов и дольше ничего нет, это… Я знаю, ты не записываешь, но, может… — я боюсь оскорбить её правдой, намёком на то, что ей до всего этого и дела нет, высказав некую надежду лишь на её память, в которой, возможно, что-то да отложилось, и потому не завершаю свою мысль. Но и с учётом всего сказанного её ответ, на удивление, содержит в себе лишь понимание:

— Он двигался, когда я ела.

— А сейчас?

— Нет. Наверное, он спит.

— Да, — скорее всего, всё так и есть. Время уже десять, а он ещё такой крохотный, а маленькие детки спят много и часто. Вероятно, сегодня мой сын больше не станет шевелиться. Ввиду в том числе и того, что двигательная активность матери утихомиривает ребёнка, а она ведь как раз только что спустилась вниз по лестнице. На мой взгляд, это тоже можно отнести к одному из тех действий, которые способны успокоить и уложить малыша. — И тебе бы тоже лучше лечь.