— Привет.

— Здравствуй.

— Ты давно вернулся?

— Минут десять назад. Прости, не хотел тебя будить, — почти шепча, нетерпеливый и испытывающий фактически ломающую меня тягу, что, наверное, не сулит мне ничего хорошего, я опускаюсь на край кровати рядом с её телом. — Нет, не вставай, — но Лив всё равно принимает сидячее положение, и это сродни ломке. То, как она близко, то, что я могу чувствовать исходящее от неё тепло и видеть небольшое покраснение на щеке, рука, нежданно цепляющаяся за мою левую ладонь, пристальный взгляд, проникающий в самую суть, и то, как одновременно со всем этим мы далеки друг от друга. — Тебе холодно? Хочешь, я немного включу отопление? Или, может, принести тебе чай или что-нибудь ещё?

— Нет.

— Ладно, тогда я…

— Почему ты ни разу не позвонил?

Я слышу неприкрытую боль, резь в затихающем к концу фразы голосе и попытку спрятаться за обвинением, вернее за тем, что, наверное, должно было так прозвучать, но для меня всё это неубедительно, лживо и шито белыми нитками. Я ни на секунду не верю в её старания выглядеть не более, чем просто оскорблённой моим пренебрежением. Речь не об ущемлённой гордости, это обида в чистом виде, как тогда, когда вы обещаете кому-то оставаться на связи, но не делаете этого, или забываете про чей-то День рождения или ещё какой праздник. Впоследствии подобное оборачивается тем, что с вами ссорятся и некоторое время не разговаривают, потому что вы действительно расстроили и заставили испытывать моральные муки, преисполненные неприятными минутами, тягостными размышлениями и душевными страданиями. Вот какой сейчас выглядит Оливия. Травмированной изнутри. По моей вине. Потому что я не думал, что…

— Я не умею это больше, — но будто вопреки своим же собственным словам я придвигаюсь ближе к ней и, высвободив руку, провожу ею по её волосам. — Я не знал бы, что сказать, и, возможно, так же сильно, как мне хочется по-прежнему уметь и помнить, как, я хочу и отдалиться от тебя.

— Что ж, тебе это отлично удаётся.

— Но сейчас-то я здесь, — невзирая на своё противоречивое признание, я тоскующий, одержимый, зависимый и потерянный без неё даже в этот самый момент, на расстоянии всего лишь в несколько сантиметров, не говоря уже о пространстве во много городов и длительных сроках. Мои губы чуть ли не прикасаются к её лбу. — И я буду с тобой. Мы можем заняться, чем только хочешь. Вместе. Поговорить или не говорить, а посмотреть фильм. Или, я не знаю, придумать что-то другое, — я готов на что угодно, если ей хоть в какой-то степени морально плохо, а мне в то же самое время удастся заставить её почувствовать себя гораздо лучше. Не выходя за разумные пределы, но остальное неважно. Сказать или сделать, всё равно.

— Твоя мать приезжала в гости.

— Клянусь, я об этом не знал, — вздыхая от такого неожиданного перехода, тихо говорю я, — пока не пошёл провожать Дениз. Но ты могла бы позвонить мне сама, — но я знаю, что этого бы не произошло. Не только потому, что этого уже не случилось, сколько ввиду её характера и всего, что между нами не так, как раньше.

— Это не имеет значения. Тебя любят, Дерек, — отведя взгляд в сторону окна, будто ей стыдно или что-то подобное, говорит Оливия почти едва слышно, что так непривычно для неё, всегда держащейся уверенно и стоически. — Ты только не разочаровывай Кимберли.

— Это имеет значение, — возражаю я, дотягиваясь до её лица и пытаясь развернуть его к себе, но, ощутив отсутствие взаимности, бессильно опускаю руку. — Что ты вообще хочешь всем этим сказать? Она тебя обидела?

— Разве меня возможно обидеть?

— Да. И тебя тоже, — сердце будто что-то ударяет, и кратковременное удушье застаёт меня врасплох. — Каждого в этом мире можно обидеть. Всё остальное просто маска. Но я никому не позволю причинить тебе боль. Даже своей матери.

— Она её и не причинила. Если она что-то и сделала, то лишь сказала правильные и очевидные вещи. Кроме этого, ничего больше не было, — Лив снова ложится, на этот раз на правый бок и спиной ко мне, и мне так хочется попросить её открыться мне, даже если здесь, и правда, нет ничего, с чем она вопреки обыкновению может вдруг не справиться. Но эти слова лишь будут криком в пустоту, бессмысленным и ненужным, поэтому я не произношу ни слова. — Я не думаю, что хочу смотреть фильм. Ты можешь заниматься привычными тебе вещами.

Она так легко об этом говорит, в то время как я нисколько это не могу. Привычные мне вещи без неё совершенно не те, да и не могут быть таковыми, когда, даже банально уткнувшись в цветную картинку телевизора, в комнате ты был не один, а со своей женой в объятиях, а теперь об этом нельзя и подумать. На моих губах возникает грустная усмешка.

***

— Алло.

— Спасибо, что привезла краску, мам. Я уже дома, всё хорошо, — говорю я в трубку, едва гудки прекращаются после пары сигналов и сменяются настороженным голосом. Наверное, учитывая то, что с недавних пор я знаю, а моя мама наверняка думает, что мне это очень даже может быть известно, я не удивлён, слыша именно такую его тональность.

Но, что бы там ни было, я не хочу сердиться. Возможно, это глупо и необдуманно, если подумать про физическое состояние Оливии и копнуть глубже, размышляя на тему, как ей могло стать хуже, но ведь не стало, и ребёнок также цел, но какой в этом смысл? Во всех этих мгновениях на грани скандала, ссор и выяснения отношения? Будто от них есть хоть какая-то польза, и, если мы все соберёмся в одном месте и покричим друг на друга, жизнь внезапно станем раем, и всё наладится в точности так, как мне бы того хотелось. В том или ином виде я всё это уже испробовал. И ничего не помогло.

— Дерек, родной.

— Мне сказала Дениз. Лив бы не стала. Жаловаться или что-то подобное. Поэтому я не знаю, что между вами было. И даже не уверен, что хочу это слышать, — потому что так я определённо почувствую себя обязанным что-то сделать, сдержать обещание, данное Оливии, даже если в данной ситуации это требует скорее слов, чем поступков, и что-то всё-таки да предпринять, только вот есть ли у меня реальный выбор? — Но, возможно, я должен.

— Я вспылила. Сильно. Сказала ей то, что, наверное, в любом случае не следовало говорить. Прости меня, милый.