Таких, как он, сорокалетних «бессребреников», по-прежнему работающих в их конторе, можно было перечесть по пальцам, остальные специалисты ушли после «революции» 90-х. Кто-то уехал за кордон, кто-то перешел на работу в открывшиеся представительства иностранных компаний, кто-то занялся предпринимательством. И уже вновь пришедшая в последние годы молодежь стремительно обходила Бориса практически на всех поворотах. Его попытка уйти в инофирму закончилась неудачей – не выдержал испытательного срока. И дело было не в отсутствии необходимого опыта или недостаточной квалификации, просто он не мог играть по новым правилам. Не мог и не хотел учиться.

Борис не умел просить. Никогда. Раньше это осложняло ему жизнь, но не сильно – можно было прожить. Мальчик из обеспеченной семьи советской интеллигенции мог себе позволить некоторые аристократичные черты характера, так же, как некогда дворянский сын с приличным доходом и образованием мог оставаться прекраснодушным. Родители обеспечили Бориса всем необходимым, для того, чтобы жить в ладу с самим собой, не вступая в отношения с властью чаще, чем это было нужно, чтобы «жить, учиться и работать, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия». Почему-то строчки из «Торжественного обещания юного пионера» прочно засели в голове Борьки, хотя пребывание в комсомоле особого следа в сознании не оставило, кроме некоторого стыда, а в партию Борис так и не вступил. Если бы он собирался делать карьеру… Но он не собирался.

Он слишком рано понял, что особых высот в науке ему достичь не удастся. То есть тогда ему казалось, что это так. Хотя, вполне возможно, что он сам задавал для себя абсолютные высоты, в то время как у других был относительный отсчет. Борис и тогда плохо знал правила игры, а, может быть, она его не слишком увлекала. В то время его влекла любовь. Но из попытки жить страстями, не обременяя себя заботами о хлебе насущном (что при наличии высшего образования в эпоху развитого социализма было нетрудно) ничего не получилось – его первая любовь осталась единственной, но абсолютно недосягаемой. Марина… Сейчас Борис не знал о ней ничего.

Марина, «Морская», стихи Цветаевой, море, Крым… Борису казалось, что всё это было вчера, настолько яркими и четкими были воспоминания. Казалось, он чувствовал запах цветущей акации, дурманящий и сладкий, от которого кружилась голова, терялось ощущение реальности. Этот запах заполнял всё окружающее пространство, и даже ветер с моря не мог его заглушить.

Борису с самого начала все представлялось чудом. Когда отец сказал ему про путевку в Артек, мальчишка даже не сумел обрадоваться, настолько сильным было удивление – ведь для того, чтобы поехать в этот легендарный лагерь, надо было совершить если не подвиг, то что-то героическое уж точно: предотвратить крушение поезда или собрать больше всех хлопка. Маленький Борька обожал книги Гайдара с тех самых пор, как отец прочел ему вслух «Голубую чашку». Честно говоря, Борис и теперь считал ее отличной повестью, хотя количество прочитанного после уже практически не поддавалось исчислению. Но тогда, в детстве, впечатление от этих книг было столь сильным, что его не смогли затмить ни Майн Рид, ни Жюль Верн, ни даже романтический Джек Лондон. И казалось, что путевка в Артек открывала дорогу в ту необыкновенную, книжную, чистую и светлую жизнь, где все честно и весело смотрят в глаза друг другу, поднимая руку в пионерском салюте. Борька подвигов не совершал, он и пионером-то уже не был, но путевку получил, и, оказалось, что он не один такой. И жизнь в лагере мало напоминала ту, о которой писал Гайдар, но Борис вскоре перестал это замечать – он познакомился с Мариной.

Высокая, длинноногая, с очень короткими черными волосами и удивительно голубыми глазами… Теперь таких девчонок много, тонких-звонких, красиво и стильно одетых, с легкой независимой походкой. Как будто появилась новая порода девушек. Тогда, лет двадцать назад, она была единственной. В лагере, на побережье, в огромном городе Москва, в стране и в мире. Одна. Марина. И она сама выбрала Бориса, несмотря на все знаки внимания ребят из старшего отряда, что было равносильно безоговорочному признанию статуса «первой леди». Марина просто подошла и спросила: «Ты научишь меня нырять?» До сих пор, когда Борис слышал это имя, в памяти всплывало море, огромный камень недалеко от берега и тоненькая загорелая фигурка в белом купальнике, сомкнувшая вытянутые руки над головой и чуть согнувшая колени, приготовившись к прыжку. Еще секунда, толчок упругими длинными ногами, и Марина полетит вниз, в облако прозрачных брызг, и скроется в синем море… Марина, «Морская»…

Как же ей не хотелось ехать в Малаховку! Но родители просили приехать – проще сделать, чем думать о том, что последует за отказом. Мама в который раз расстроится, что у нее ненормальная младшая дочь без должным образом развитых родственных чувств, что причиной всему отсутствие детей, а значит неудачный брак, что они с папой с самого начала были против, и так далее, и тому подобное.

Проще поехать. Сделать радостную мордаху, запросто перецеловаться с родственниками мужа сестры, местными и заграничными, наговорить всем максимально возможно приятных вещей, что, в общем-то, затруднительно. Особенно в отношении родни «отечественной»: ни возраст, ни здоровье (а, следовательно, и внешность), ни благосостояние к комплиментам не располагали. И что самое неприятное – придется сюсюкать с чужими детьми.

Воображение услужливо нарисовало ей семейный портрет Леши и Ляльки с их замечательным потомством: ну, как же, все такие умные, здоровые, красивые, отлично учатся, занимаются спортом, у старшей уже есть настоящий (!) бойфренд – короче говоря, победы на всех фронтах! Лялька – мать-героиня, да еще бизнес-вумен, словом не чета Инке, бездетной банковской служащей с непутевым мужем-художником. И все это будет читаться на лице каждого из дражайших родственников «седьмой воды на киселе»… Может быть, все-таки не ехать?

Нет, Инна не завидовала Борькиной “кузине”: Лялька – другая: здоровая, сильная, обладающая житейской мудростью и решительная настолько, что семья оказалась в сказочной Голландии в то смутное время, когда многие крутые мужики растерялись. Она другая, и у нее совсем другая жизнь. Все это Инка понимала, но детей, которых у Ляльки трое, хотелось мучительно…

Да что там эти блестящие «голландцы»! С недавнего времени даже встречи с Митькой, ее любимым и обожаемым племянником, оставляли в душе какой-то болезненный след. Она по-прежнему баловала мальчика, не пропускала возможности забрать его у Анны, и сестра, при всей ее маниакальной осторожности по отношению к детям – не дай Бог в чужие руки или в незнакомую компанию – доверяла ей свое сокровище. Но тем больше Инке хотелось своего, такого маленького, доверчивого, чтобы не надо было выпускать из руки его теплую ладошку. Солнышко, свет в окошке…