– Игоревна, – перебила-поправила фельдшерица. – Приехали?

– Да, вот… Я как раз со скорой говорю. Не хотят приезжать. – И Свирин протянул ей телефон.

Она мотнула головой – не надо, – стала снимать пальто. Свирин поднес телефон к уху.

– Алло. Алло!

В нем было тихо и пусто.

– Я должна сначала осмотреть, измерить температуру, – спокойно объясняла фельдшерица. – Если будут показания – сделаю вызов.

«Да какие еще показания – они ведь полумертвые!» Но Свирин не выкрикнул это вслух, почему-то оробел. Даже покивал согласно. Типа, вам лучше знать…

Фельдшерица подняла с подбородка маску на нос, сполоснула руки под умывальником. Прошла к маме. Свирин остался на кухне, подбросил в печку, сдвинул на край плиты допревший рис… Очень захотелось есть, но ведь не будешь сейчас… Слышал мамин голос, полный сухими слезами, слова не долетали, да он и не хотел знать, что именно она говорит. Хотел одного сейчас – чтобы осмотр прошел быстро, приехала машина и увезла их в больницу. И дней через десять они вернулись…

«Одного», – усмехнулся. Да не одного хотел, а очень многого, наверное, непомерно многого в этих обстоятельствах.

Фельдшерица вышла из комнаты, направилась к дивану, где лежал отец.

– Здравствуйте, поднимаемся, – заговорила и по-доброму, и строго, как умеют воспитательницы в детском саду. – Садимся. Температуру померим, послушаем…

Отец завозился, но сесть, кажется, ему сил не хватало. Свирин подбежал, помог. Почувствовал, какой он худой. Буквально кости, покрытые теплой, иссушенной кожей.

– У вас-то прививка есть? – спросила фельдшерица.

– У меня? Да, оба компонента. – И Свирин уточнил, будто это важно: – Весной делал.

– Хорошо. Майку ему приподнимите. Так, градусник. Прижмите крепче рукой… Тихо. – Приложила кругляш стетоскопа к отцовской груди. Послушала, переместила в сторону. Послушала. Потом – спину.

Отец сидел, опустив голову. Непонятно было, понимает ли он, что с ним делают, бодрствует ли вообще или снова погрузился в тяжелую, медленно утягивающую его из жизни дрему… Свирин, как только вошел сегодня в избу, ощутил эту мертвящую дрему. Если не растолкать, не помочь лекарствами, ободряющими словами, заботой – уснут навсегда.

Мама поседела уже давно – голова стала ровно белой, а отец седел медленно, и черные волосы чередовались с серебристыми. На темени только недавно появилась небольшая проплешина, Свирин же стал лысеть лет пятнадцать назад, и макушка у него была гладкой, словно отполированной, а надо лбом остался некрасивый, какой-то неопрятный клок. Приходилось чуть ли не каждый месяц ходить в парикмахерскую.

Зачем-то сейчас вспомнилось выражение: протер лысину на чужих подушках… Да, он, Игорь Свирин, и студентом был Казановой, и жене изменял, и после развода женщин у него сменилось достаточно. А отца он помнил всегда рядом с мамой. Вернее, они всегда были друг с другом. Никаких командировок, поездок по отдельности в другие города и тем более на отдых, как принято стало в последнее время.

Два года назад они отметили золотую свадьбу. Тихонько, без гостей и торжеств – даже администрации района не сообщили, хотя им положен был какой-то подарок. И Свирина не стали звать, а на его предложение коротко прилететь ответили: не надо, лучше летом лишние дни побудь. Он не настаивал – в таком возрасте любой праздник не очень в радость, суета и волнение опасны. Посидели вдвоем за скромно накрытым столом, выпили из хрустальных рюмок, купленных еще в семьдесят каком-то, настойки, сделали косоватое селфи, прислали вместе с комментарием: «Полвека вместе». Даже без восклицательного знака. И правильно – точка надежнее.

– Ничего не слышу. Ни хрипов, ничего, – сказала фельдшерица досадливо. – Температура тридцать шесть и четыре. Ох-х… – И громко, как к глухому, обратилась к отцу: – Как вы себя чувствуете?

– Нормально… Я лягу? Посплю маленько…

– Нельзя столько лежать. Сейчас я вам кофеин поставлю.

Свирин как-то отрешенно, как бы тоже засыпая, наблюдал за фельдшерицей. Вот достала из сумки шприц в упаковке, коробку с ампулами, бутылек, видимо, со спиртом, вату…

– Надо скорую, – отгоняя сонливость, сказал. – И в больницу. Они ведь совсем… – И запнулся, не находя слова; вернее, слов, обозначающих состояние родителей, было множество, но все пугали. – Слабые, – наконец нашел самое мягкое, нейтральное, что ли.

– Надо, конечно. Только нет гарантии, что примут. Вот если бы результаты ковида были… Завтра должны прийти?

Свирин пожал плечами. Но ответил утвердительно:

– Да, завтра.

– У бабушки-то я слышу хрипы, и температура высокая. У нее пневмония однозначно. А здесь… Свирина кольнуло, что фельдшерица, сама уже далеко не молодая, называет его маму бабушкой. Хотелось поправить: «Не бабушка, а Галина Павловна». Не стал. Побоялся рассердить.

– Здесь… Не знаю.

– Но ведь вы сами видите, – кивнул Свирин на отца, который медленно, как сухое дерево, валился на диван. Вот голова вмялась в подушку, туловище на простыню, тонкие синеватые ноги, напомнившие вывернутые корни, приподнялись и тоже легли. Руки потянули на них одеяло… Свирин помог укрыться.