Хорунжий сделал это молча и аккуратно и холодно сказал:

— А сейчас извините — силы вышли. Мне бы соснуть…

«…перед тем как придут!» — продолжилась фраза в уме Вакера, отчего ему стало неприятно. Впервые он конфузился перед человеком, который не представлял никакой власти и силы.

Гость застегнул пуговицы реглана. Хозяин стоял рядом, было видно: ноги едва его держат. Уйти, ничего не сказав, не годилось — а врать почему-то претило.

— Что я могу обещать… — он умолк в недовольстве собой: «Зачем я это?»

— Будет донесено, и ладно, — сказал хорунжий.

Юрий почувствовал, что брошен на лопатки. Всё существо его так и взвилось, он вывернулся:

— Донесено до читателей! Донесено до потомков! Задача достойная. — Он был готов взглянуть в глаза старику, но тот, отвернувшись, смотрел на окно, за которым светало.

— Приятного сна… — пробормотал Вакер и вышел.

На улице он ощутил себя уравновешенно острым и точным в мыслях и невольно возникавших представлениях. Вообразился старец, вытянувшийся на топчане, уверенный, что журналист спешит к горчичному зданию НКВД. А тот идёт к себе в гостиницу, удовлетворённый тем, что он хищник с бархатисто-ласковой повадкой, который совершит изящный прыжок на спину раздувающего ноздри буйвола. Момент будет подготовлен, всё — безукоризненно рассчитано…

Но сейчас положить клад к копытам необузданного животного?! Какой надо быть угодливо-придурковатой тварью, чтобы испытать радость, отличившись доносом (и отдав в чужие руки невероятное сокровище!) Разумеется, Марат не вернул бы записи старика.

А смирился ли бы с тем, что другу теперь известно, как герой-отец, легендарный несгибаемый комиссар Житор ползал на карачках перед хорунжим и его подручными? Зная Марата, стоило подумать, увидел ли бы Юрий Белокаменную?.. Бандитское нападение, несчастный случай (скажем, самый непритязательный: отравление колбасой). Положение Житорова не очень стесняет его в выборе…

Запершись в номере, Вакер с нервной стремительностью разделся догола и открыл дверцу платяного шкафа с зеркалом на внутренней стороне. Игриво переступая с ноги на ногу, покачиваясь и извиваясь, он сгибал в локте руку и, демонстрируя зеркалу непристойные жесты, мысленно бросал Марату: «Вот тебе! вот тебе! А не моё открытие!!!»

Затем он лёг в постель. Московский скорый отправлялся в тринадцать двадцать: можно было пару часов поспать. Возбуждение, однако, не желало отступать, и сознание в дремотной рассеянности склонялось к размышлениям высшего порядка. Юрию казалось, он понял то, о чём думал не раз. Русские — это железный народ-младенец, которому свойственно наивно-молитвенное благоговение перед словом — олицетворением правды. Старец чутьём самородка узнал в госте носителя художественного слова — и потому была ему открыта тайна, которая не далась ничем не стесняемому государственному насилию с его пытками и казнями.

Мысль эта топила в сумасшедшей усладе гордости…

Воображение занимал таинственный старик-хорунжий. Так сверхъестественно-великолепно играть выбранную роль! Вот кто поистине легендарное, почти мифическое существо… Безусловно, он видел в Юрии врага. И принёс себя в жертву ради того, чтобы он, Вакер, из его записок создал неумирающее творение. Осознавал, что у писателя-коммуниста всё прозвучит не так, как хотелось бы? Осознавал, несомненно! Но пересилила вера в магию слова, в то, что талант неминуемо выразит в нём непреложную, самодовлеющую, доступную посвящённым правду…

Приятное убаюкивало Вакера, но перед тем как сон поглотил мысли, прогорела последняя: «И тщеславный же старик! Всё одно вот-вот умирать — ну и пусть, мол, помогут. Зато в книге останусь!»

…В это время Пахомыч давно уже спал — и сном таким глубоким, какого не бывало много лет. На топчан укладывался спокойным. Он знал, что такое Марат Житоров, и понимал: московский журналист его тоже знает. И потому не донесёт. По крайней мере, теперь.

Вакер прощался с Маратом: сидел на мягком стуле напротив служебного стола, который был нами столь детально описан. Сам начальник, стоя у дальней стены, отпирал вделанный в неё сейф, откуда затем достал бутылку коньяка.

— На работе не держу! Исключение — для тебя, — положив на середину стола лист бумаги, поставил на него бутылку.

Юрий распустился в улыбке, словно несказанно облагодетельствованный. Друг пренебрежительно, «размашисто», будто минеральную воду, налил ему в стакан коньяку; себе плеснул чуть на донышко.

— Хоть десять капель добавь… — сказал Юрий шутливо-моляще.

Марат долил в свой стакан.

— Был у дедухи? Чего он хотел-то?

Вакер представил, что сталось бы с другом — услышь тот правду. Внезапно, принуждённо расхохотался б! Осатанело застыл. Бешенство обнажило бы белки над зрачками…

— Беспокоился старик, — уронил Юрий бегло-равнодушно, как о пустяке.

— О чём? — с вниманием спросил Житоров.

— Давай, что ли, выпьем… — Вакер поднял стакан.

Закусывали шоколадом, и Юрий рассказывал:

— Говорит, хотел в отряде с твоим отцом пойти, но тот не взял его из-за возраста. Сокрушался дед передо мной. Эх, мол, выпало бы мне руководить! И попались бы те, кто комиссара Житора убил. Как я велел бы их казни-ить!.. сперва б заставил на карачках ползать и вымаливать пощаду…