Заглянем же в номер гостиницы, где многообещающий журналист потягивает густое «мартовское» пиво и лениво раздумывает: роман — не очерк, осуждённый на конкретику неповоротливого факта, а ему, Юрию, воображения не занимать. Оно и вывезет, коли Марат обмишурится с материалом.

Дверь распахнулась — Марат в макинтоше, в кепке, с портфелем в руке, похожим на сундучок, бросил сидящему на кровати Юрию:

— Где сортир-то?

Побыв в нём, под шум воды, заново наполнявшей бачок, пояснил удовлетворённо:

— Работа — поссать забываешь! Потом с собой собирал, — встряхнув, он почти кинул портфель на стол, — и только на улице спохватился… еле добежал!

Вакер улыбнулся со сладким сарказмом:

— Зато теперь как приятно, а?

Житоров не поддержал. Швырнув макинтош на спинку стула, остался в серо-стальной блузе — мужчина с фигурой физкультурника, с густыми тёмными бровями, сходящимися разлаписто и властно, с глазами ясными и жёсткими, лишёнными глубины. Небрежно и гадливо, будто делая по принуждению что-то низкое, он выхватывал из портфеля круг копчёной колбасы, банки консервов, бутылку водки — поставил её на стол так, что она упала и покатилась, и была ловко поймана Юрием.

— Старообрядцы! — произнёс Житоров в окостенении злобы, глядя мимо стола и словно видя двух незабываемых до каждой их чёрточки людей. — Слаженно молчат! Мне совершенно и абсолютно понятно: им есть о чёммолчать … Ничего — размотаю.

Приятель про себя заметил: «Пытает их! А если в Москве шепнуть?..» [14] Мысль так озаботила, что он не сразу отдал другу бутылку — тот выдернул её из рук, водка забулькала в стаканы.

— Один писатель любит повторять: французы называют водку «вода жизни», — сказал Юрий с приятной лукавинкой.

Житоров, морщась и не отрываясь, выпил полный стакан, отхватил зубами кусок колбасы от круга и, нетерпеливо жуя, уронил:

— Привыкаю…

Вакер, имевший вкус к выпивке, помнил, что друг спиртным не баловался. «Значит, разговорится!» — сделав вывод и показывая, будто его интерес витает вокруг иных предметов, сообщил:

— В ресторане внизу иногда чебуреки жарят — объеденье! Куснёшь свеженький, а в нём такой сок — ум отъешь! Распорядишься, чтобы пожарили?

Марат благосклонно кивнул, и приятель выглянул из номера. Разумеется, в гостинице знали о приходе важнейшего начальника: по ворсистому ковру коридора прогуливался взад-вперёд директор, потирая руки так, будто они отчаянно зябли. Услышав просьбу, он игриво издал горловой смешок, вытянул губы трубочкой и, точно сам безумно захотев чебуреков, пустился бегом проследить за их приготовлением.

Юрий придвинул к столу кресло, уселся с вальяжностью и, как бы нечаянно проглотив свою порцию водки, сказал шутливо:

— А в столовой у вас перечниц нет. Зато гостеприимство налицо… может, их кто-то уносит?

— А-аа, ты всё о старом! — вырвалось у Марата в перегоревшей ярости. — Так и быть, слушай и не вали на меня, если кусок в горло не полезет. Здешняя ЧК с чем в девятнадцатом году столкнулась? Сторож на кладбище трупами откармливал свиней!

— Х-хо?.. — выразил любопытство и удивление приятель.

— Скороспелых свиней сальной породы. Семи месяцев были уже по шесть пудов каждая… У выродка этого — лачуга, сарай в слободке. Расстрелянных откапывал… — Житоров поморщился и пересилил себя, чтобы не плюнуть на пол, — да что их откапывать? они только присыпаны землёй — каждую ночь новые добавляются. На ручную тележку клал, прикрывал хворостом, увозил, разделывал, кормил… Собрался резать свиней, как его взяли. Расстреляли вместе с женой!

Рассказчик выпил водки и утёрся рукавом:

— Не могу есть!

Вакер изобразил уважительное понимание. Сам он закусывал как ни в чём не бывало.

— Брали в сторожа другого — знал, за что предыдущий расстрелян. И тем же самым занялся! Пустили его в расход со всей семейкой: с бабой, с тёщей, с сыном — тот в комсомоле состоял, ублюдок!

А в двадцать первом оказался в сторожах ловкач — на свиней не отвлекался. Свежие трупы шли у него на пирожки и котлеты. Продавали жена и дочь-девчонка… — глаза Житорова округлились в ледяной недвижности. — Всех историй, эпизодов, деталей раскрывать не буду, уже хватит для твоих ушей… В наше время сторожа обшаривают трупы. Расстреливать за это не имеем права, но нашему аппарату противно, что это делается. Так дед Пахомыч — уж как за ним следили! — чист. По тому профилю, о чём мы говорим, это пока единственный случай в истории местных органов.

В голове журналиста всплывало услышанное о детоубийствах, о людоедстве в жуткий голод 1921 в Поволжье. Не забылся, разумеется, и недавний тридцать третий год, когда, по причине коллективизации, из-за голодухи так же прибегали к человечинке.

История сторожей заострила мысль на вопросе: впрямь ли старичишка — исключение из правил? а если да, то — почему? Судя по рассказу, расстрелянные поступают на кладбище не голыми. Пиджаки, конечно, с них сняты — но рубаху содрать, подштанники… Сбыл дюжину — вот и приварок.