— Он попросил и принял пищу — мне передали, — брезгливо сказал Житоров, и выражение у него стало такое, что Вакер представил, как он заталкивает суповую ложку в горло пострадавшему. — В глазок не глядел… ну так ответит! — было произнесено без крика, но с резкостью, осязательной, как свист плётки у самого лица.

Житоров заговорил с угрюмым пафосом:

— Я продолжаю считать, что очные ставки двоих дали бы полную размотку!

«Бы!» — сказал про себя Вакер, купаясь в особенного рода волнении. Друг был оставлен с носом, и истинное чувство дружбы обернулось в душе Юрия честной и пылкой похвалой узнику: «Так дерзко выразить свою индивидуальность!»

— Попробовать бежать он не мог? — спросил гость в остром сожалении о несбывшемся.

— Ты что себе навоображал?! — прозвучало апофеозом презрительного возмущения: — У меня побег невозможен!

Конвоир, согласно правилу, которое делает честь предусмотрительности властей предержащих, оружия не носил, и у Нюшина, когда он свалил его, на дальнейшее имелся бы только тот же кирпич. Меж тем в коридоре караулил надзиратель, а выход из коридора запирала решётка, за которой стоял вооружённый охранник. Позади него, за запертой опять же дверью, находился двор, откуда можно было выйти лишь через охраняемый проход сквозь здание.

— Переодеться мог… — сказал Вакер, чтобы услышать, почему форма конвойного не выручила бы Нюшина.

— У меня не работают — кто своего не отличит от зэ-ка! — произнёс Житоров с прокалывающей усмешкой.

Юрий представил, каким должно быть лицо арестанта после допросов, и согласился.

Марат заговорил об Аристархе Сотскове:

— Я могу применить к нему средства … довести его до нижайшей точки — и тогда он скажет всё. Я могу это получить и без очных ставок! Но память отца, идеалиста-ленинца, — глаза его загорелись надменно-сладостной скорбью, — не позволяет мне ковыряться в падали.

Юрий кивнул с истовостью благоговения — испугался, что переборщил, и, засуетившись, ущипнул себя за переносицу. Помолчал.

— В чём ты твёрд, так в том ты твёрд! — произнёс он затем с непререкаемой уверенностью.

Меж тем перебирал в уме: что мог его друг испробовать на Сотскове? Загонял ему иголки под ногти? Уродовал гениталии? Пытал электрическим током? А арестанту, скорее всего, нечего было скрывать. Он действительно не знал — кто истребил отряд Житора…

Вакер ошибался, но не в главном. Марат применил способ пытки, неизвестный журналисту. Сотскова с умеренной силой ударяли по голове гирькой, завёрнутой в слой ваты нужной толщины. Средство вызывало нарушения мозговой деятельности и, как слышал Житоров от тех, кого считал знатоками, пытаемый утрачивал самоконтроль, говоря абсолютно всё, что удерживала память. Способ, однако, не был достаточно опробован и, вне сомнений, требовал незаурядного мастерства, ибо существовал риск обратного результата: память могло «отшибить». Так и случилось: Сотсков помнил своё имя, немного рассказывал о детстве, но когда ему задавали вопросы о войне, заговаривали на другие темы — молчал с бессмысленной улыбкой. Он совершенно ничего не помнил о семье, не понимал, где и почему в настоящий момент находится. Врачи удостоверили, что это не симуляция.

Житоров не стал перегружать разговор такими подробностями.

— Отпустишь его? — спросил Вакер невинно.

— Он не подпадёт под «вышку»! — сказал Марат холодно. — Но отпускать виновного? За ним — антисоветские разговоры, это вскрылось. И на следствии проявил себя выпадами… Пойдёт в ссылку! — он опустил то, что ссылку Сотскову предстоит отбывать в лагерном лечучреждении, в бараке для душевнобольных.

Марат обратился к изначальному:

— С книгой как теперь быть? — он не скрывал расстроенности. — Я, конечно, буду и дальше копать во всех направлениях, но сколько это продлится?

Юрий который день думал о собственном, о «чисто художественном» раскрытии тайны. Сейчас, в чувстве словно бы завоёванного права, заговорил свободно и даже с оттенком небрежности:

— От меня требуется — что? Роман! А у литературы — истина доказанная! — есть свои способы устанавливать правду и делать её нетленной. Чутьё художника, художественный поиск… Тут главное — чтобы найденное имело плоть и кровь живой жизни.

— Видишь ли, — продолжал он со скромным видом и самоуверенной интонацией, — я владею тем, чего нет… нет у следствия, — уточнил он. — На отряд твоего отца мог предательски напасть другой — тоже как бы красногвардейский — отряд. Он состоял из анархистов, уголовников и кулаков. Сделав гнусное дело, банда опять замаскировалась под красных и выявила своё истинное лицо лишь, скажем, в двадцать первом году, восстав против советской власти.

Житоров, слушавший снисходительно, мгновенно навострился: «А не так ли и впрямь? Красные части восставали, это задокументировано. Оренбуржье помнит мятеж кавдивизии Сапожкова в двадцатом. Но чтобы учинили в восемнадцатом — и ничего не всплыло… Маловероятно — но допустимо ли исключать? И потом, почему это должен быть отряд, впоследствии восставший? Он мог рассыпаться, раствориться…» На лице Марата чуть заметно отразилось усилие.

— Ты знаешь что… ты мне черновики присылай, чтобы все концы были увязаны и не было наива, — сказал он тоном заботливости. Мысль приятеля годилась для разработки, а уж тем более подходила роману.

Юрия задело слово «наива».

— Не доверяешь моим возможностям?

— Почему же… но вот сам смотри: хорунжий Байбарин. У анархистов и — хорунжий?

— Мы подправим чуть-чуть. Сделаем — Хозяин-Барин. Вполне уголовная кличка!

«Что значит — писательский дар!» — оценил, не показывая этого, Житоров. Закругляя встречу, вспомнил:

— Пахомычем ты доволен? Полезное знакомство? Мне доложили: он к сотрудникам пристал — пусть товарищ московский литератор ещё зайдёт, не всё было рассказано. Разговорчивый оказался дед?