Ночь полыхала африканской чернотой, огнями кораблей на ниточке горизонта, пятнами взлетающих самолетов и самой атмосферой безукоризненного дикого непривычно теплого в темноте драйва, которым люди обменивались в барах, ресторанах, на заправках, на улицах, во дворах, который питал, как светом, эти черные-черные ночи, в которых был один сплошной танец.

Мы стояли у гавани за столом, ели маленьких зажаренных кальмаров, похожих на осьминожиков, смотрели на экране регби и были обняты всем этим, мы были в тепле – в том самом смысле, что закладывает мать, прижимая ребенка к груди. Мы были обняты Африкой, убаюканы ею, и выхватывали из каждого момента жизни питательную энергию, чтобы танцевать внутри.

Вечером я впервые увидела, как это происходит: на заправку приехало несколько машин, они открыли двери, включили одну и ту же песню (для создания стерео) и получился танцпол, дикий, дерзкий, живой. Нарядные африканцы в блестящих костюмах выделывали с телами самые невероятные вещи. Наморадо принес мне апельсины вместо цветов, и мы начали бросаться ими в людей с интенцией, что три часа ночи и не хотят ли они сделать потише. «Апельсиновая просьба» сработала, и под утро нам удалось, наконец, уснуть. Первые дни я засыпала с неизменной улыбкой – мне казалось, что тут точно снимают какое-то кино, не может же жизнь быть такой насыщенной, яркой, вивидной и совершенно непредсказуемой. Может, да. Если ты в Африке.

На следующий день мы спрятали всю мою постыдную брендовую одежду, поехали в единственный в городе большой магазин и накупили поло, которые были в основном мне малы, потому что это все, что осталось. В следующие годы я буду одеваться в основном в аэропортах.

Продукты мы купили прямо на полу – на улицах женщины сидели на платках, называемых капуланами, и продавали танжерины, которые сняли с дерева за углом. Кроме того, там лежали манго и папайи, которых мы взяли большой пакет по причине чрезвычайной дешевизны, приехали в посольство и ели, раздирая руками, – это я так, аморадо уже пресытился этим и просто создавал компанию.

Африка стала моей любовью, моей смелостью, стержнем моей жизни. Но это потом. Сначала я спала. Чтобы стать принцессой, нужно поспать годик-другой. Именно так и происходила акклиматизация. Утром ты поделал пару дел, а потом приходит сон, берет тебя на руки и относит прилечь на пару минут. Когда ты открыл глаза, уже четыре. Пора готовить ужин. Но все же через некоторое время я поняла, что мои сны стали сильней, а контакт с миром гуще.

Кроме того, я поняла вот что: Африке не нужны загустители, там и так все очень густое. Папайя, танжерин, джинджер. Нежные лепестки пряничного перца и кофейного ладана. Очень крепкие, ярко сложенные дни, каждый из которых – шкатулка тепла, трогательности, милоты, нелепости и стихийной вывернутости явлений мира. Нараспашку – это здесь. Все целиком въесть – это тоже здесь. Бармалей – это не здесь. Это Африка, дети, она мало кому понятна, но, если влюбился, дороги обратно нет, будешь приезжать и проведывать ее тарелки гор, и ее праздничные порядки, и ее манговые деревья и ее оглушающее звездное небо, такое сильное в своей красоте, что слеза капкап. Антилопа. Жираф. Зебра. Импала.

Мапуту – квадратный, пыльный, веселый. В 1781 году португальцы основали тут укрепленное поселение, которое назвали Лоренсу-Маркиш в честь находчивого португальского купца, который в 1544 году исследовал часть юго-западного побережья Индийского океана и организовал на месте будущего города факторию для торговли с местными племенами. Городок сначала был карманным, но после строительства в 1895 году железной дороги, соединяющей его с британской Южной Африкой (Капской колонией), сюда начали съезжаться предприимчивые люди со всей страны. Лоренсу-Маркиш раздулся в несколько раз и стал столицей португальского Мозамбика. Название Мапуту в честь реки, которая тут протекает, город получил в 1976 году, через год после обретения независимости, когда африканская власть старательно стирала все португальские имена с карт.

Я провела в этом городе почти пять лет и больше всего любила смотреть, как он просыпается. Город зевает мягкими звуками молитвы. Человек в куртке поливает асфальт, резиновая змея волочится по земле. Воздух пропитан солью, водой и сдобными запахами. Бархатисто-черные ткачики суетливо рассаживаются по веткам, их пение похоже на щекотку. Вот выходят на дорогу первые продавцы газет. Они магнетизируют взглядом машины, в которых сидят потенциальные читатели местной «Not'icias» («Нотисьяш», «Известия»), мясистой папки газетной бумаги с полезной информацией вроде рассказа о том, как местная девочка съела суп из мертвой курицы и сошла с ума.

– Паштеиш! – с такими криками по дороге проходят мальчишки в пестрых бейсболках. Они несут подносы с булками или катят перед собой тележки, в которых дымятся всевозможные круглые и квадратные пироги, которые и есть паштеиш (past'eis). Печеные лакомства в это время дня востребованы в основном уличными работниками, но и случайный прохожий иногда купит пирожок-другой.

Шелестят школьниками шапы (chapa, местные маршрутки), мягкие женщины с песнями идут на работу, хлопают дверями фабрик трабальядоры, они же рабочие, плюхаются на коврики продавцы апельсинов. Город проснулся. Город загудел.

Я ныряю в автомобиль и еду завтракать в небольшое кафе «Наутилус». Паштелария – это что-то вроде нашей кондитерской. В этом кафе очень уютно по утрам. Я заказываю свежий тост с тунцом (tosta de atum), стакан шоколада со специями (chocolate quente) и наблюдаю через большие окна процесс создания первой за сегодня маски из черного дерева (ровно напротив – развалы ремесленников).