Её болезненно-натянутое огорчение сменилось невесёлым вниманием.

— Там были хуже, чем я, — достало у меня отчаяния продолжить, — вообще были лежачие, и мы все дали клятву… если кого случайно какая-нибудь полюбит… он не женится — чтобы другим не обидно… — я осёкся: в её взгляде была такая явная ненавистная мне жалость, что под сердцем судорожно шмыгнул холодок, а лицу стало горячо до зуда.

Не знаю, поняла ли она, что моё злорадство жалило меня самого, когда я сказал:

— Клятва, чтобы всем — безнадёжно! — У меня вырвался отвратительный смешок.

Её глаза были почти чёрные, непрозрачные.

— Это ошибка. Случается самое разное… — произнесла она, и я услышал в голосе остроту причастности.

— Безнадёжно, — повторил я, улыбаясь от самотерзания.

— Не надо, перестань.

— Безна…

— Перестань! — Она вдруг схватила меня за волосы, сунула носом в песок раз, другой — мгновенно и непостижимо мир стал совершенным.

— Ой-ой-ой, Елена Густавовна! Сдаюсь! — завопил я, осчастливленно обалдев.

Я изливаюсь ей о Чёрном Павле, о дворняге Джесси, о нашей компании. Какую в степи мы устраиваем пальбу из «поджигов»! Поджигом (ударение на первом слоге) называется самодельная огнестрельная штука, состоящая из металлической, чаще медной трубки, сплющенной, загнутой и залитой свинцом с одного конца, и деревяшки, к которой она крепится. Взамен пороха используется сера, соскобленная со спичек. Выстрел происходит от воспламенения опять же спички, помещённой вплотную к боковой прорези трубки. Чиркнешь коробком — и быстрое шипение оборвётся характерным самодостаточным звуком, который бесполезно с чем-либо сравнивать, потому что никакой щелчок кнута, при всей его резкости, не передаст исполненной вкуса значимости выстрела.

Она меня охладила.

— Война опять? — произнесла с чувством обременительно-привязчивого недомогания, и я не рассказал, как хрустко колола дробь пустые бутылки, а если задевала землю — дымком вспыхивала сухая лёгкая пыль.

Я несколько изменил течение словесной приподнятости:

— У Сани Тучного, знаете, эх и удар! Он, когда дерётся, в лицо не бьёт — только в корпус. И первым ударом — в отключку! А Гога на велосипеде наравне с мопедом выжимает — шестьдесят километров в час!

Мы купались, я всё болтал, пока, наконец, Гога, катаясь вокруг нас, не начал почти наезжать на меня велосипедом: на всём пляже остались три-четыре человека…

От протоки мы пошли втроём — Гога, я и она, — вскоре я выдохся, хромал всё сильнее, и меня заставили влезть на багажник. Гога ехал некоторое время рядом с ней — я бы хотел, чтобы он вёз меня так, возле неё, до самого её дома, — но Гога не знал об этом.

Он нажимал, нажимал на педали, и она оказывалась всё дальше — одна на дороге, идущая непринуждённой сильной походкой.

11.

Наша компания уже вся во дворе, собралась на лавках под кустами. Саня Тучный сидит на скамейке с двумя соседскими девочками. Они комкают пальцами, покусывают сорванные листья, а Саня под гитару тянет с натруженной выразительностью:

Больше мне волос твоих не гладить,

Алых губ твоих не целовать…

Он ездил летом в город подрабатывать носильщиком и познакомился с юной экскурсанткой: она со своим классом приплыла на теплоходе с верховьев, из Кинешмы. Саня погулял с девочкой по набережной, они подержались за руки, и она оставила ему свой адрес, попросив описать место, где он живёт. Саня поделился с нами, как исключительно серьёзно размышлял, пока не удовлетворился фразой: «Наш посёлок находится в зоне пустыни…»

А Гога влюблён в актрису. В мае Валтасар возил нашу компанию в городской театр на спектакль о Мальчише Кибальчише. Когда артистка, игравшая Мальчиша, обращалась в зал, Гога открывал в проникнутых страстью звуках её голоса что-то похожее на утаиваемую слезинку. Последствием стала игра растроганных чувств, которая бросала его то в тень элегии, то под луч застенчивого озарения. Он послал письмо с просьбой об автографе, и пришла её фотография, на обороте было выведено волосными линиями «Гоге на память». Ниже помещались имя и фамилия актрисы, а под ними — жеманно-небрежная роспись.

…В силу всего упомянутого вечер отстаивался в нашем дворе взволнованно-тихий, полный сентиментального настроя. Я стоял, опираясь на Гогин велосипед, и в обаянии романтичности смотрел на покровительственно-томный пожар звёзд.

Откуда мне было знать, что меньше чем через два месяца я вот так же запрокину голову и свалюсь без сознания?

Валтасар ходит по комнате.

— Звоню сегодня в школу, — говорит негромко, напористо, — попадаю на Гречина…