— Пле-е-вать мне! никуда я не поеду — ни к какой Виолетте… Пр-р-ридумали… — бешенство не дало мне выкричать всё, что хотелось.

Родька, поедая ломоть арбуза, глядел с непередаваемой тревожной серьёзностью. Евсей, демонстрируя сумрачную занятость, спросил Валтасара отвлечённо:

— Хамса есть? Сооружу закусон. Без солёного — не дело…

Валтасар с каким-то странно-таинственным видом, точно приоткрывая нечто крайне опасное, но ценное, зашептал мне:

— Ты отлично развился! Сбережённые от грязи чувства скопились, попёрли — и случился вывих. Это легко выправляется. Будешь переписываться с Виолеттой, встречаться, вы повзрослеете — переживёте ничем не омрачённый… э-ээ… не омрачённое… чёрт!.. словом — момент… словом, как мы все мечтаем, создадите прекрасную семью…

Меня поёживало биение удушливо-злой горячки, и внутренне зазмеившийся сарказм вырвался неполно, но жадно:

— А я хочу… а-аа… создать семью с… с… — и я замолк.

Он взял только оболочку слов, не тронув подспудного, и махнул на меня рукой с выражением: «После такой глупости о чём толковать?» Родька, по-видимому, согласился с ним и, вдруг вспомнив, что сейчас это ему сойдёт, вытер влажный после арбуза рот рукавом, а руки — о штанины. Затем он приступил к следующему виду наслаждений: достал тазик и мыло — пускать мыльные пузыри.

Валтасар и Евсей делили застолье, ведя преувеличенно рассудительную, медленную, разделяемую паузами речь об уникальности Кара-Богаз-Гола, о том, как страдал на берегах Каспия Шевченко. Оба, выпивая, как-то странно заметно играли лицевыми мускулами; звякали вилки. В то время как надрывное оживление скручивало силу моих нервов в тугой жгут, нестерпимо болезненный при малейшем новом впечатлении, Валтасар потянулся ко мне с печально полураскрытыми губами. Он изнемогал в опьянении, что было так на него непохоже:

— Только не пойми в том плане, что она не может тебя полюбить из-за твоей ноги. Суть совсем не в том. Просто не может же она ждать, когда ты повзрослеешь, получишь образование, начнёшь самостоятельно зарабатывать… А ныне тебе доступна лишь любовь на расстоянии, в глубине души. Люби, пожалуйста! Но без троек! Любовь… э-ээ… в принципе, вдохновляет — так закидай учителей пятёрками, посвяти своей любимой будущую золотую медаль! — он взял меня за плечи, прижался лбом к моему лбу: — Мысли о твоей ущербности утопи в мозговой работе. Учись и достигай, и тогда станет неважно, хром ты или у тебя ноги… я не знаю… как дубы… Будет важно, каков ты в твоём избранном деле, вот на что будет смотреть умная женщина.

«Красивое ты явление, Пенцов», — она тогда сказала…

Блистательность воспоминания взвинтила во мне веру в улыбку самых броских невероятий. Трогательность смятения обернулась некой заволокнутостью сознания, что закономерно сопутствует выспренним абсурдам.

— А если она сейчас смотрит на меня так… как ты хотел сказать? — адресовал я Валтасару с медоточивой, мне запомнилось, интонацией.

— Сейчас?.. Когда ты ещё… никто? Родион, не лей на пол — пузыри пускают на улице…

Моё истомно замиравшее сердце пошло между тем бить полным ударом, и каждый его толчок одержимо отрицал понятие фантастичности. Будущим летом, заговорил я, она опять поедет отдыхать в Дербент, и пусть Валтасар меня отвезёт туда. Снимет мне комнатку рядом с тем местом, где будет жить она, и уедет. А мы с ней станем купаться в море, ходить осматривать древние крепостные стены, ворота…

Евсей проглотил водку на сей раз безвыразительно, словно запил водой таблетку.

— Там есть лезгинский театр.

— Во-оо! — воскликнул я взорванно, в неистовой окрылённости таким доводом в пользу моего плана: — Мы будем с ней ходить в лезгинский театр!

Я умоляюще смотрел на Валтасара:

— Ладно? Ла-а-адно?..

— Но это из области химерического! Так не делается!

Меня будто оглушило хлынувшим из кадки холодным потоком.

— А-а-а… что делает Давилыч с девчонками?.. А остальные? Ты же сам всё, всё-оо знаешь! Это не из области химерического? Так делается! А что я поп-п-просил — не делается? — у меня прыгали губы.

По его лицу как бы пробежала тень судороги — оно стало трезвым. Он отшатнулся и, уткнув локти в стол, погрузил лицо в ладони.

— Зачем вы забрали меня оттуда? Говорили — сколько вы все говорили! — чтобы у меня была настоящая любовь… а когда… когда… — я немо зашёлся плачем, я раздирающе разевал рот, который сводило и изламывало.

Валтасар, склонивший голову, развёл пальцы, высматривая меж них, и мне показалось — глаза его вытаращены. Евсей же, напротив, зажмурился, дёрнул головой, как бы отметая остолбенение мысли, затем приблизил ко мне сжатый, из немелких, кулак и хрипнул резким шёпотом: