Царь поднял голову, коротко взглянул на Рябова, вздернул плечом, стал листать книгу дальше, отыскивая карты: нашел одну - впился в нее глазами.

– Откуда сия книга?
– спросил Апраксин.

– У вдовы отыскалась!
– ответил Рябов.
– Был кормщик славный дед Мокий, взяло его море, сам он грамоте знал, писал.

– Лоция!
– сказал Петр веселым громким голосом.
– Слышь, Сильвестр Петрович...

И опять стал читать вслух, сбиваясь на незнакомых словах:

"Как Двина располонится и на своих судах торопимся вослед за льдиной. Губой и мимо Зимний берег весело бежим, что поветерь поспособная и быстрина несет. У Орловских кошек хоть торсовато, а салма сыщется, проскочим". Что за салма?

– А пролив, по-нашему - салма!
– сказал Рябов.

– Пошто сказано здесь про камень подводный - "токмо неуверенно"? спросил Петр, тыкая в лист книги пальцем.

– Я, государь, грамоте не знаю, - сказал Рябов, глядя в румяное лицо царя.
– А коли пишут "токмо неуверенно", то означает, что сей морского дела старатель в обман плавателя не вводит и лишь упреждает для всякого опасения...

Лоцию читали долго, пока не изменился ветер и не запенилось гребешками море. Перед тем как уходить из каюты наверх, Петр велел Иевлеву спрятать книгу в надежное место. К вечеру яхту стало так швырять, что дель Роблес оробел и для бодрости выпил рому. Дважды дед Федор и Рябов предупреждали испанца, что надо сбросить паруса, неровен час ударит торок, как бы не случилось греха. Дель Роблес не слушался. Торок действительно ударил, неубранный парус лопнул с грохотом, подобным пушечному выстрелу. Снасти со свистом рубили воздух, пенный сердитый вал перехлестнул шканцы, унес зазевавшегося рыбацкого сына Мотьку, бочку с крупой, запасные лоски. Антип стоял у штурвала неподвижно, глаза его смотрели твердо, ставил судно поперек волны, как в давние молодые годы. Рябов подошел к нему близко, спросил:

– Может, отдохнешь маненько, батюшка?

– Успею!

Иподиакон и ризничий владыки Афанасия ревели на палубе молебен о спасении христианских душ; бояре, подвывая от страха, мелко крестились, сулили богу ослопные свечи, коли достигнут твердой земли, мешали матросам, вопили, чтобы заворачивать к берегу. Афанасий с Патриком Гордоном стояли у мачты, оба простоволосые, словно рубленные из дуба, ругались о вере. Гордон путал русские фразы с латынью. Афанасий, утирая лицо от соленых брызг, слушал внимательно, иногда вдруг яростно возражая.

– А ты... сердитый!
– сказал Гордон.

– Ныне укатался, в старопрежние времена, верно, грозен был.

– Это ты кому-то вырвал бороду на соборе?

Афанасий добродушно засмеялся:

– Бешеный расстрига Никита Пустосвят в Грановитой палате на меня кинулся, да и ну рвать мне бороду. Ходил я с босым рылом, стыдобушка. Припоздал маненько, как бы знатье - я бы ему, собаке, сам первый бородищу вытаскал...

– И католики и протестанты - все дерутся, - произнес Гордон. Нехорошо...

– А ты разве не дерешься?

– Я не поп.

– А попу и подраться нельзя? Вон, ты енерал, а я поп, возьмемся на земле в пристойном месте - кто кого одолеет? Шпагой-то я колоться не научен, а вот на кулачки - поспособнее. Выйдешь со мной, а?

Гордон не ответил, стал всматриваться в берега, о которые с грохотом разбивались могучие морские валы.

– Жить-то не скучно тебе, енерал?
– спросил Афанасий.

– Бывает скучно очень!
– сказал Гордон.

– И мне тяжко бывает. Так-то тяжко. Для чего, думаешь, оно все? Нет, не умилительно, нет...

Подошел Петр, покусывая крупные губы, стал всматриваться, не откроется ли залив, чтобы отстояться, спастись от шторма.

– Гони вон, государь, шиша проклятого, фрыгу, - сказал Афанасий, какой из него шхипер? Ставь Рябова шхипером - спасемся. Кормщик толковый, иноземец ему только мешает. Ей-ей так...

– Иноземец - шиш?
– спросил Гордон.

– Фрыгой еще прозываем, - с усмешкой ответил Афанасий.

– Я тоже фрыга?

– А бог тебя ведает, - сощурившись на Гордона, сказал владыко.
– Мы с тобой хлеба-соли не едали, делов не делывали...

Петр послушался Афанасия, велел испанцу отдать Рябову говорную трубу. Рыбаки побежали по палубе быстрее, бестолочь кончилась, люди понимали командные слова. Что было непонятно потешным - переводил Иевлев. Апраксин, Воронин, Меншиков взялись крепить грузы, чтобы не пробило борт. Даже жирный Ромодановский тянул с Семисадовым снасть - спасался от гибели в пучине. На корме царский поп Василий придумал исповедовать и причащать желающих, но таких не находилось. Дед Федор было собрался, но за недосугом позабыл. Никита Зотов, пьяненький, сидел в углу за бочками, попивал из штофа, манил к себе пальцем попа Василия: выпьем, мол, батя, вдвоем, все веселее будет. Чтобы не смыло волной, Стрешнев привязал себя веревкой к кулям, кули мотало по палубе, Стрешнев выл...

– Худо?
– спросил Афанасий у Рябова.

– Вон они, Унские рога, открылись!
– сказал Рябов.
– Вишь, мыс Красногорский рог? Вишь, гора Грибаниха? А вон Яренский рог. Антип туда идет. Камни там подводные, ежели на камни не кинет волною - проскочим. Проскочить, верно, нелегко. Вишь, пылит буря...

В мелком дожде, в водяной пыли мощные валы накатывались на прибрежные камни, взмывали кверху, изжелта-белая пена бурлила у берегов. И чем ближе подходила яхта к спасительной гавани, тем яснее было видно, как трудно войти в нее так, чтобы не ошибиться стрежем и не сесть на подводные скалы.