– Разве?
– спросил Уркварт.
– А многие мои друзья покупали себе людей на Москве и в других городах. Вот и мы купили вашего лоцмана, а вы его забрали у нас силой. Мы пожалуемся его величеству, и вас за это не наградят...

Он повернулся спиной к поручику, выказывая ему полное пренебрежение.

Через малое время Крыков, Рябов и Митенька уже были на берегу. Солдаты остались караулить корабль. Вечер был душный, небо заволакивало, Двина лежала совсем неподвижная, серая, листы на березах не шевелились...

– Спасибо, Афанасий Петрович!
– с трудом сказал Рябов.
– Никогда не забуду. Пропал бы я без тебя.

Он не смотрел на Крыкова, не привык благодарить. Крыков тоже сидел на бережку, отворотясь, - не умел слушать, когда благодарили.

– Может, и сочтемся!
– ответил Крыков.

– Может, и сочтемся. Долг платежом на Руси красен.

Помолчали.

– В самой скорости прибудет сюда его величество Петр Алексеевич со товарищами, - сказал Крыков, - знаю об этом доподлинно. Идут за морскими забавами, приказано скликать всех людишек корабельного дела... Одно тебе спасение, кормщик, ждать царя. Иначе прикончат.

– Прикончат!
– спокойно согласился Рябов.

– Больно ты нашумел нынче. Митрий сказывал, как ночью-то гуляли...

– Нашумел!
– согласился Рябов.

– То-то, что нашумел. И келарю половину бороды повыдергал.
– Крыков усмехнулся.
– Не позабудет келарь бороду, не простит.

Рябов кротко вздохнул.

– Не простит.

Еще помолчали.

– Как же быть-то?
– спросил Крыков.
– Спрятать тебя надобно до времени, да где?

– У вас и спрячьте!
– вдруг сказал долго молчавший Митенька.
– Самое святое дело в таможенном доме, сударь, никому и в голову не вскочит, что дядечка у вас находятся.

Крыков помолчал, подумал, потом сказал:

– Будь по-вашему. Вместе не пойдем, неладно, а вы попозже, как туча найдет, под дождичком, что ли, задами и приходите.

Он поднялся и зашагал вдоль Двины, а Митенька с кормщиком долго еще сидели над рекой, перекидываясь по слову, по два, молчали, вновь разговаривали, думали, как жить дальше и почему так сложилась судьба.

– Бог, видно, так велел!
– смиренно сказал Митенька.

– Бог?
– спросил Рябов.
– Что-то давно я об нем не слыхал, об твоем боге, - может, расскажешь?

Митенька с испугом взглянул на Рябова и замолчал надолго.

Вещает ложь язык врагов,

Десница их сильна враждою,

Уста обильны суетою...

Ломоносов

Не люби потаковщика - люби

встрешника.

Пословица

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. ГДЕ ПРАВДА?

Покрученный в цареву службу Афанасий Крыков сразу попал в таможенники и, не более, как в год, проявил настоящий талант в этом трудном и хитром деле. Недюжинность свою объяснял он просто: я, дескать, от батюшки обучен зверовать с малолетства, нет такой звериной выдумки, чтобы не разгадать мне ее, а купец иноземный не хитрее таежной лисы. Думать, конечно, приходится, не без того...

Зверя, действительно, он знал, знал повадки его и привычки, и от стародавних времен, как Рябовы славились кормщиками, так Крыковы охотниками. Впрочем, род Крыковых и в море хаживал не хуже других прочих...

Зверовали от дедов Крыковы в тундре, не страшась ни хивуса - снежной воющей бури с боковыми свистящими заметелями, ни мокрой снежной бури рянды, ни чидеги - частого дождя с холодным ветром. Под сверкающими во все небо сполохами северного сияния шли Крыковы ватагой-дружиной бить горностая - кровожадного зверька, идущего лавой, пожирающего слабых своих собратьев. Шли Крыковы долго, до заветной тропы, ставить секретные кулемки - особые снаряды, хитрые ловушки на горностаева вожака. Попался вожак в ловушку, прижало ему башку гнетом, рассыпалась, напугалась лава горностаева - один за другим попадаются зверьки в ловушку, нет над ними начальника, нет старшего!

В те же поры ловятся в тундре куницы-желтушки - дорогие меха. Тут смотри в оба, слушай как надобно; не дан тебе талант куницу зверовать - так и придешь домой пустым. Лежит зверек в берложке, песни свои от зимней скуки поет, уркает, - тут его и рой, разрывай нору, да прежде все хода обложи крепкой сетью...

За куницей - песец, того зверовать хаживали морем на Грумант. Чудной зверек, не каждый охотник может убить его. Увидев направленный на себя ствол мушкета или стрелу, измученный гоном зверь, бывает, не поднимается с места - лежит неподвижно, да еще Лапочками закроет морду, чтобы не видеть конец свой. Такого песца Афанасий бить не мог, как не мог ломать лапы лисенятам, чтобы вырастить лиса с целой шкурой, как не мог убить лиса ударом ноги по сердцу, чтобы продать ровный мех. Другие посмеивались, Афанасий отплевывался. Отец собрался было поучить маленько - Афанасий так повел глазами, что старик больше об этом даже не шучивал...

Отец помер - ватага зверовщиков распалась.

Афанасий завел себе стрельную лодочку, копье-кутило с ремнем сажень в пятьдесят, из моржовой кожи большую баклагу-бочонок и собрался зверовать моржа.

Одному на промысел не идти: однажды нашел дружка - человека "с причиною", как тот сам про себя изъяснился. Черный, кряжистый, приземистый, с лицом, обросшим жесткою курчавою бородою, с вечно насмешливым блеском глаз под мохнатыми бровями, человек этот все более помалкивал да чему-то невесело посмеивался, а когда вдруг заговорил, Афанасий Петрович поначалу и ушам своим не поверил: весельщик его оказался беглым, да не просто беглым, а еще и пытанным за воровские скаредные слова, сказанные против боярина, да не просто сказанные, а сказанные с ножом в руке, когда Пашка Молчан нож на боярина своего князя Зубова посмел поднять. Боярин-князь своим судом приговорил его батогами бить нещадно и собрался было рвать ноздри, да преступный холоп не дураком родился - не стал своей смерти дожидаться, подкопал клеть, где сидел за караулом, и в бега...