– Сбирайся, тебя князь-воевода требует.

– Чего сбираться? Едва вошел - сбирайся! Дай хоть ночку поспать.

– Нельзя!
– твердо сказал Мехоношин.
– Спехом велено.

– Да на кой я ему надобен?
– рассердился кормщик.
– Будто и не кумились.

– Там узнаешь...

Нил вздохнул:

– Куда ж ехать-то? Съезжая будто на замок заперта, - солдаты на шанцах говорили. В самый в боярский дом?

Громыхнула дверь, вошла Фимка с деревянным подойником - доила корову.

– Вот офицер пришел, - виноватым голосом сказал Лонгинов.
– К воеводе требует...

Ефимия поставила подойник, поддала ногой мурлыкающему коту, чтобы не совался к молоку, посмотрела на Мехоношина:

– Да он едва с моря вынулся, чего натерпелся-то, господи! Едва шведы смертью не казнили, вешать хотели.

Мехоношину надоело, он топнул ногой, заорал, что выпорет батогами. Нил поднялся, дети жалостно заплакали.

– Конь есть?
– спросил поручик.

– Не конь - огонь!
– усмехаясь, похвастал Лонгинов.

Вывел из сараюшки старого, разбитого на все четыре ноги мерина, взобрался на него, сказал с озорством:

– Давай, кто кого обскачет? Ух, у меня конь!

Фимка выла сзади, возле избы, провожала мужа словно на казнь.

В Холмогорах Мехоношин сказал воеводе:

– Привез тебе, Алексей Петрович, рыбака-кормщика: сам он своими глазами видел на шведском флагмане кормщика Рябова, знает верно, что тот кормщик шведу предался. Капитан-командору сей Рябов наипервейший друг. Теперь рассуждай...

Прозоровский ахнул, взялся за голову:

– Ай, иудино семя, ай, тати, ай, изменники...

– Думай крепко!

– Ты-то сам как, ты что, поручик?

Мехоношин насупился, молчал долго, потом произнес со значением в голосе, твердо, словно бы отрубил:

– Измена.

– Отдадут Архангельск?

– Отдадут, и сам Иевлев, собачий сын, ключи им подаст.

Прозоровский ударил в ладоши, велел ввести Лонгинова. Кормщик вошел, словно не впервой, в дом воеводы, сонно оглядел ковры, развешанные по стенам сабли, хотел было сесть, воевода на него закричал.

– Ну-ну, - сказал Лонгинов, - что ж кричать-то? Намаялся я, на своем одре столько едучи...

– Говори!
– приказал воевода.

– А чего говорить-то?

– Как Рябова изменника видел, что слышал, все по порядку...

Лонгинов неохотно, но в точности, стал рассказывать. Воевода слушал жадно, кивал, поддакивал:

– Так, так, так! Ай-ай! Так, так...

3. АФОНЬКА КРЫКОВ ИМ ДАСТ!

– Палят!
– сказал Митенька.
– Слышь, дядечка!

– Слышу, молчи!
– ответил Рябов.

– И сколь много времени все палят да палят!
– опять сказал Митенька. Помощь им пришла, что ли?

– Помолчи-ка!
– попросил кормщик и приник ухом к переборке, но теперь стало слышно хуже, чем у двери. Гремя цепью, он опять пошел к двери.

– Солдаты?
– спросил шепотом Митенька.

– Таможня!
– так же шепотом, но радостно сказал кормщик.
– Таможня, Афанасий Петрович бьется.

Опять ударило несколько частых раскатистых выстрелов, и тотчас же что-то упало, тяжело шурша по борту корабля. Наверху, на шканцах, раздавались крики, вопли, стоны. Сюда это все достигало глуше, тише, но все-таки было понятно, что наверху идет сражение.

– Сколько ж их?
– спросил Митенька.
– Мы давеча на шанцах были, немного там таможенников, дядечка. Разве сдюжают? А шведов...

Кормщик отмахнулся, вслушиваясь. Наверху попрежнему стреляли, теперь выстрелы доносились с носа корабля, а на юте стало как будто тише. А потом стало совсем тихо.

– Кончили с ними!
– устало садясь, сказал Митенька.

Рябов тоже сел; в темноте было слышно, как он дышит.

– Кончили?
– спросил Митенька.

– Еще погоди!
– с угрозой в голосе ответил Рябов.
– Больно ты скор.

Наверху с новой силой загрохотали выстрелы, Рябов сказал:

– Вот тебе и кончили. Афонька Крыков им даст еще, нахлебаются с ним горя...

Опять завыли, закричали шведы, с грохотом, стуча коваными и деревянными башмаками, полезли наверх по трапу. Мимо проволокли кого-то стонущего и вопящего.

– Раненый, небось!
– сказал Митенька.

– То-то, что раненый!
– ответил Рябов.
– Не лезь, куда не надобно, и не будешь раненый. Чего им у нас занадобилось? Где ихняя земля, а где наша? Шаньги двинской захотели, вот - получили шаньгу! Да оно еще цветочки, погодя и ягодок достанут.