Его введут в зал суда в наручниках, ноги в цепях. Он будет признан виновным. Нет, никакого тюремного срока не последует. Отделается штрафом. Он был в ужасе от иных предчувствий. Ночь прошла в ожидании утреннего выпуска газет с заголовками вроде: «The world famous food and restaurant critic in shitty exposure!» Он никогда не тревожился о собственной профессиональной репутации и не дорожил ею как таковой – деньги, славу и престиж он обрел случайно, из-за вечного аппетита к кулинарным курьезам, благодаря таланту различать нюансы вкусов и запахов. Вне зависимости от его личных амбиций, однако, эта репутация обеспечивала ему анонимность, которая, как идеально скроенный костюм от портного на Savile Row у человека-невидимки, защищала его от назойливых вопросов о его прошлом и его происхождении. И вдруг на этой безупречной репутации появилось пятно и разошелся шов. Во время расследования инцидента, в ходе судебного слушания, его личность снова начнут разбирать на части, как сломанную игрушку, добираясь до главной пружины, и потом, винтик за винтиком, извлекут на свет и будут проверять на фальшивость все составные части его семейного происхождения. У него снова, как в Германии, начнут допытываться: кто он – еврей-не-еврей, диссидент-конформист, беженец-перебежчик, романо-германист или гурмано-гедонист? Но он не знал, кто он. Он знал, что он по паспорту Виктор Альперт, но кто он – Виктор Альперт? В этой нью-йоркской постели лежал другой, еще неведомый изгнанник. Эта душа не имела никакого отношения к истории своей телесной оболочки – прежнему Виктору Альперту. От этого Виктора Альперта в американском заповеднике осталась куча дерьма. И в ней заключалось все. Он высрал все свое советское прошлое, от университетского комсомола до свалки перемещенных лиц, как и полвека этнической экзотики своих ресторанных маршрутов. Он безответственно прикрыл багрянцем осенних листьев эту кучу своего невыносимого прошлого, исторгнутого на священную почву американской идиллии.

Никаких центральных разведывательных агентств не потребуется. Кучу дерьма, припорошенную листьями, может обнаружить любая собака. Да. Джек-рассел. Этот пес на коленях либеральной престарелой парочки в беседке. Они поведут его прогуляться. С ошейником на поводке, конечно же. От беседки ведут две тропинки. Одна вокруг озера, а другая в лес, где скрылся Альперт за кустами орешника и облепихи. Он представлял себе эту картинку: джек-рассел неожиданно натягивает поводок и рвется вперед, таща за собой старушку по тропинке в лесную чащу. Та кричит: stop! stop! Не трогай! Но уже поздно: джек-рассел разгребает своими цепкими лапами кучу осенних багряных листьев. И под ними… Лояльные американские граждане, они увидят в этой куче иностранного дерьма вопиющее надругательство над принципами защиты окружающей американской среды, природы и души. Что произойдет дальше? Вызывают администрацию парка. Администрация допрашивает пожилую пару: видели ли они кого-нибудь и что-нибудь подозрительное в окрестности за последние два часа? (Судя по свежести дерьма.) И те вспоминают британского туриста с русско-еврейским акцентом. Обращаются в полицию. Полиция – в иммиграционные власти. Впрочем, даже свидетельские показания дамы с собачкой тут не понадобятся. Полиция подцепит бумажную салфетку Kleenex британского происхождения и поймет, что это чудовищное преступление против заповедного гуманизма и просвещения совершил турист из Великобритании. ФБР обратится в ЦРУ, и через файлы паспортного контроля они смогут сверить отпечатки пальцев и сравнить их с теми, что остались на салфетках Альперта в лесу. А дальше, путем отсеивания, номер его паспорта с фото распространяется по всем известным отелям Манхэттена. И наутро стук в дверь его номера.

Наутро ему предстоял визит в Чайнатаун, в один из китайских шопов, где кожа гуся для готовки дим-сумов стоит больше, чем гусиное мясо. Альперт быстро отправил короткий месседж своему нью-йоркскому гиду-редактору: мол, неожиданные семейные обстоятельства вынуждают прервать американский визит. Еще до рассвета Альперт срочно выписался из отеля. Через час он был в аэропорту JFK. Он собирался улететь с первым же самолетом обратно в Лондон, но в последний момент до него дошло, что в Лондоне администрация заповедника и полиция разыщут его по домашнему адресу и профессиональным контактам. Надо бежать в какую-нибудь страну, где о тебе никто не слышал, где можно хотя бы на время скрыться без следа, суда и следствия. Южная Америка. Южная Америка не выдает своих преступников. Вспомним всех нацистов с паспортами Уругвая. И еще Перу. Или Колумбия.

И тут он вспомнил магическое слово: Венесуэла! И всплыли в памяти сияющие, как маслины, глаза Донато с его рассказами о Венесуэле и кулинарной мистике дикого вепря в экзотическом соусе. Он взял билет на первый же рейс в Каракас.

Когда причинно-следственная связь между событиями неочевидна, мы склонны полагать, что эта связь невидима, намеренно скрыта, ждет своего разоблачения, как в детективном романе. Абсурд – это не отсутствие видимых логических связей. Абсурд – это отсутствие логики как таковой.

Вряд ли Альперт связывал свое решение улететь в Каракас с судьбой абсурдиста Даниила Хармса. В Каракасе, как известно, после войны поселилась вдова Хармса, Марина Малич. Она попала в Венесуэлу, бежав, после ареста Хармса, сначала на Кавказ, оттуда была увезена остарбайтером в Германию и наконец через Францию пересекла Атлантику и добралась до берегов Южной Америки. Здесь, в Каракасе, она владела книжной лавкой эзотерической литературы, где ее разыскал истинный рыцарь архивного наследия Хармса, Михаил Мейлах. Он отсидел в лагере Пермь-36 за свои литературные дела, но советский коммунизм рухнул, и Мейлах, добившись заграничного паспорта, сумел на всех мыслимых перекладных и с бесконечными пересадками добраться по дешевке из дикой перестроечной России до мафиозно-нацистских джунглей реки Ориноко. Он приехал в Каракас, чтобы получить от Марины Малич права на издание полного собрания сочинений Хармса в России. Представьте, он разыскал книжную лавку эзотерической литературы, позвонил в дверной звонок, был любезно встречен, приглашен на чашку чая только для того, чтобы узнать, что до него здесь уже был некий проныра, который выудил у вдовы классика абсурда все издательские права. Этим «пронырой» оказался Владимир Глоцер, считавшийся в кругу Мейлаха шарлатаном от литературоведения и самозванцем в истории архива обэриутов. Глоцер был по профессии юристом, то есть, формально говоря, пособником судебной системы, засадившей Мейлаха в тюрьму. Кроме всего прочего, Глоцер был, в отличие от Хармса и Мейлаха, москвичом. Мейлах, однако, обаял Марину Малич, развеял репутацию Глоцера в ее глазах. Было выпито много чаю и пролито литературных слез, и Мейлах получил от вдовы Хармса декларацию передачи издательских прав ему, Михаилу Мейлаху, а вовсе не Глоцеру. А ей, Марине, что с этого? Да и какие издательские права? К тому моменту миновало не меньше полувека, и поэтому все права на переиздание истекли – издавай кто хочет. Хоть Глоцер, хоть Мейлах, хоть Розенкранц, хоть Гильденстерн, хоть Том Стоппард. Короче, визиты Глоцера и Мейлаха к вдове Хармса сами напоминали абсурдистскую пьесу Хармса. «Проныра» Глоцер был расторопнее и тут же сварганил из своих разговоров с вдовой Хармса книжку от ее имени под названием «Мой муж Даниил Хармс» и рядом с фамилией вдовы поставил на обложке и свою фамилию, как будто (как сострил Мейлах) «сам Глоцер тоже был женой Хармса».

В любых других обстоятельствах Альперт получил бы несомненное удовольствие от этой истории абсурдных литературных интриг в России. Но сейчас он смотрел на меня невидящим взглядом своих доверчивых серых глаз, в которых не читалось ничего кроме паники. Я же, в свою очередь, понял, что эта анекдотическая история о литературной дуэли вокруг издательских прав на чужую жизнь всплыла у меня в памяти не столько из-за упоминания Альпертом города Каракаса, а потому, что я сам в свое время прошляпил авторские права на монографию о моем старшем друге. Я, как я уже упоминал, интуитивно догадывался, что в драме жизни Альперта скрыт роман. Я не профессиональный биограф. Есть авторы, способные сочинять прочувствованные некрологи даже о живых людях. Я лишь обыгрывал в уме идею книги об Альперте. То есть мы собирались писать книгу вместе: его английский, в отличие от моего, совершенно безупречен. Но зато у меня несомненный талант, когда речь идет о драматизации ситуаций, сюжетных поворотах и столкновении характеров, общей композиции и выборе ключевых моментов, скрытом символизме повествования. Я, однако, в тот период увлекался своими романами иной природы, не литературной и не виртуальной. Между тем бойкий журналист из иллюстрированного приложения к воскресной газете Observer накатал очерк (profile) о нем на десяток страниц. Не был ли этот журналист тем самым ангелом, кулинаром-коммунистом, что спас Альперта из германского лагеря перемещенных лиц и перевез его в Англию? Трудно было бы назвать его выскочкой. Он, можно сказать, и создал Виктора Альперта, каким он известен сейчас Лондону. Но газетный разворот об Альперте был халтурой и бурдой британской закваски – о диссиденте, обысках, зловещих агентах-гэбистах, о восторженной встрече узника совести с западной свободой. Были перепутаны политические вехи, кардинальные идеи эпохи и пограничные пункты, а главное – не осталось и следа от ощущения загадочной фатальности в судьбе Альперта. Сама тема, однако, была убита этой публикацией. Произошла, как бы это сказать, дефлорация сюжета. А жаль.

Как бы то ни было, Альперт явно пытался вслушаться в мою занимательную историю о литературоведческой дуэли в Каракасе, но по его рассеянному взгляду я понял, что он не очень вникает в суть этого абсурдистского анекдота о московских литературных интригах. Он летел в Каракас с совершенно иными чувствами. Альперт был движим одной целью: добраться до родных пенатов Донато – мифической венесуэльской деревни под названием Куки (Cuqui – то ли от слова «лягушка», то ли «кактус»). Он, однако, еще не осознавал, что столица Венесуэлы абсурдным образом возвращает и его в Москву. Ведь именно из Каракаса улетел в Москву его венесуэльский Донато. Получалось, что Альперт повторял маршрут-сюжет жизни Донато in reverse – обратным ходом. Он летел из конца в начало. Но чужое начало может стать твоим концом.

Ужас, который охватил его ночью в нью-йоркском отеле, распылился и исчез в облаках за окном иллюминатора в самолете. Он летел к намеченной цели, еще неясно какой, но в самой этой целенаправленности было нечто вдохновляющее. Он дрожал, но это была не дрожь страха перед постыдным разоблачением, как предыдущей ночью в отеле, а дрожь возбуждения перед кардинальной переменой его жизни, на решительном развороте судьбоносного маршрута. До этого он блуждал впотьмах по лабиринту улиц большого города жизни, в темных переулках своего сознания, шаркал по асфальту в стоптанных туфлях своей судьбы, толкался между ресторанными столиками человеческих отношений. Сейчас он ощущал себя как святой Павел на пути в Дамаск. Его прошлое представилось ему как запутанный, но неумолимый маршрут к новой свободе в новой географии. В Каракасе он начнет новую жизнь. От душевного состояния позорного раскаяния не осталось ни следа. Там, в райской ложбине американского заповедника, под ветвями кедров и сикомор не только он эвакуировал свой желудок, освободив его от российских кулинарных кошмаров, но и поставил окончательную точку в хронике бесконечных перекрестных допросов о его паспортной личности в общей лагерной свалке перемещенных лиц. Они хотели вывернуть его внутренности наизнанку – пожалуйста: вот мое дерьмо, смотрите!