Я гляжу в ресторанное окно. Напротив, за столиками на тротуаре, все те же, но в несколько ином ракурсе. Появляется официант с огромным дымящимся блюдом. Он ставит его на столик между бородачом с сигарой и шефом с бабочкой. Они выпивают, и бородач подцепляет закуску пальцами из блюда, явно на пробу. Они начинают о чем-то спорить. Бородач затягивается сигарой и затем втыкает сигару в центр блюда. Шеф с бабочкой вскакивает и хватает бородача за лацканы пиджака. Столик качается, и блюдо летит на асфальт. Появляется официант со шваброй и ведром, чтобы убрать разбитое блюдо, огибая бородача и шефа для безопасности кругами, как хорошо охраняемую границу. На углу я замечаю фигуру полицейского.

В аэропорту Каракаса, пройдя паспортный контроль, Альперт сразу направился в зал внутренних авиалиний и через пару часов приземлился в Сан-Кристаболь. В одном из туристских агентств этого провинциального аэропорта он взял напрокат джип с гидом-водителем. Но водитель появился не один. Их было двое, оба с автоматами, патронташем и револьверами за поясом. Как будто они снова пересекали советскую зону в Берлине. Но это был не Берлин и не Москва. Это была страна Донато, где в наши дни без личной охраны не путешествуют. И он смотрел глазами Донато из окна джипа на крытые грузовики с солдатами, на заброшенные фабрики и пустынные деревни. Попадались блошиные рынки и барахолки, случались гигантские заторы в трафике, шоссейки с колдобинами и небоскребами на горизонте, обшарпанные фасады зданий с колоннадой и орущие толпы манифестантов с плакатами. Наконец они выбрались из городской толкучки. Мимо проплывали прерии и горы, заслоненные крупноблочным строительством, водопады с озерами, где плавали пластиковые пакеты. Он воображал себе джунгли и крокодилов, сомбреро и мустангов, кастаньеты и бой быков из рассказов Донато, но в глаза шибало размахом социалистического строительства и нищетой. Джип с личной охраной пересекал страну перманентной диктатуры, зоологического капитализма, декаданса и народно-освободительного движения – какие еще идеологические клише наворачивались у Донато перед глазами?

Это был мир Донато. Он был там, откуда Донато отбыл и о чем всю жизнь потом рассказывал. То, что казалось коротким эпизодом в юности Альперта – с пьянками в «Узбекистане», с легендами о заграничной жизни в устах Донато, с поисками костюма иностранного покроя, – все это сейчас казалось ключевым и судьбоносным. Он до этого никогда не думал, где, как и чем жил Донато, куда он шел, когда кончалась его рабочая смена в ресторане. Донато всегда возникал в памяти в его ресторанной ипостаси, в нише с портьерой, где дверь в кухню, в белом пиджаке с бабочкой и подносом наготове. Лишь однажды Альперт случайно столкнулся с Донато вне ресторана, на автобусной остановке. Альперт поразился его виду – в драповом зимнем пальто и дешевой ушанке. Он ехал в свои Новые Черемушки с авоськами в обеих руках. «Там ничего нет, ничего», – сказал Донато, и в глазах его была тоска. Сейчас Альперт попытался представить себе, как Донато, уже под утро после ресторанной смены, идет домой по заиндевевшей от мороза белой пустыне к своему белому крупноблочному призраку дома. Пейзаж вокруг этим воспоминаниям не соответствовал.

Родной поселок Донато с баром-рестораном Simon Bolivar находился в паре километров от местечка Cuqui в сторону границы с Колумбией. Там, на косогоре, в туристском центре – голубые плитки плоского бассейна с пластиковыми горками детской площадки – им указали на каменистую дорогу, которая вела к отелю-ресторану. Это было похоже на отрывочный предутренний сон: тебе снится какая-то чушь и одновременно ты осознаешь, что это сон, потому что параллельно ты ощущаешь еще и реальность твоей ежедневной жизни в этом предутреннем полусне. Перед глазами Альперта предстала некая смесь того, что он воображал себе, когда вспоминал рассказы Донато; эта идиллическая картинка с голубизной вечереющего неба и розовой оторочкой заката – как рыночный гобелен – накладывалась на суровую реальность нищей венесуэльской глубинки. Внизу, под косогором, видна была пыльная площадь перед одноэтажным строением с вывеской отеля «Симон Боливар». Напротив располагалось заколоченное здание с осыпающейся штукатуркой – явно бывшей испанской колониальной миссии с полукругом обветшалых галерей и башней колокольни. По соседству примостилось бетонное здание, на вид заводское, явно заброшенное, с деревянной башней, похожей на недостроенную нефтяную вышку. В центре площади, ближе к ресторану с верандой, толпилась группа бородатых мужчин с ножами в руках. Они сгрудились вокруг ресторанного мангала.

Альперт подошел ближе. На вертеле медленно вращалась туша дикого вепря. Альперт знал, что это дикий вепрь из венесуэльского мифа Донато, потому что даже на расстоянии сотни метров уже дурманил голову магический гипнотизирующий аромат этого уникального блюда. Слюна подступила к горлу в предвкушении момента, когда твои зубы вонзятся в эту тающую мясистую прелесть мифического венесуэльского зверя. Сновиденческими показались Альперту и загадочные жесты мужчин в сомбреро вокруг мангала. Это были явно местные, небритые мужики, они отрезали острыми тесаками по куску дикого вепря на вертеле и макали его в гигантскую миску, размером с большой таз рядом, переполненный чем-то бурлящим. Жар от углей и неуловимый манящий острый аромат вокруг мангала как будто окружал мистическим облаком участников этого священного ритуала. Этот ритуал включал в себя загадочные жесты: периодически едоки вепря похлопывали себя по щекам, вокруг рта, у подбородка. Альперт приблизился, раскланялся и произнес полагающиеся любезности по-испански. Ему вручили здоровенную вилку с нежнейшим куском мяса – дрожащая на вилке розовая плоть сама просилась в рот. Дисциплинированный гурман Альперт, следуя ритуалу, готов был окунуть дышащую жаром вырезку в легендарный соус, которому пел гимны Донато в далекой коммунистической Москве. Он заглянул в таз с магической бурлящей смесью. Но бурлил там не соус. Это была бурно шевелящаяся плотная масса снующих в тазу, танцующих друг на друге, сцепленных друг с другом роя насекомых. Это было бурлением гигантской кучи огромных муравьев. В этот таз, подцепляя муравьев, обмакивали куски мяса священнодействующие едоки дикого вепря перед тем, как отправить кусок животрепещущей плоти в рот. Вместе с муравьями в качестве изысканной приправы. Это и был магический деликатес из легенд Донато. «Hormiga culona!» – тыкали они пальцем в таз, называя природу шевелящейся в тазу массы. «Ормига кулона» – «большезадые муравьи». Кусок дикого вепря вывалился у Альперта из разинутого рта.

Альперт много чего видел в жизни. И не чуждался ничего. Избегал, разве что, черной икры. Дело в том, что он переел черной икры в детстве. Во Вторую мировую, в эвакуации за Уралом, его родители жили впроголодь. Люди мерли как мухи. Ребенок был на грани истощения. Но их разыскал влиятельный дядюшка, полковник, военный инженер. Он появился в дверях барака, где Альперт бедствовал с родителями. Следом за полковником двое солдат внесли в комнату гроб. Гроб открыли – там лежал гигантский осетр, полный икры. Этой икрой и откармливали маленького Альперта. С тех пор Альперт недолюбливал черную икру. Не отвергал, но предпочитал другие кулинарные изыски – самые невообразимые. На ночных рынках в Бангкоке продавец жарил для него личинки тутовых шелкопрядов, саранчу и гусениц, пробовал он и жареного скорпиона в Индонезии. Но никогда не видел, как едят нечто шевелящееся или пульсирующее, как, скажем, мозг живой обезьяны – китайский деликатес. Здесь, в этой венесуэльской ресторации, когда незадачливый муравей выползал изо рта, его загоняли обратно хлопком ладони. Вот что означали эти магические шлепки ладонью по лицу. Иногда муравья пришибали прямо у подбородка, оставляя розоватое пятно на небритой коже вместе с ошметками насекомого. И тут кулинарный космополит Альперт не сдюжил.

Альперта стало тошнить. В сортир рядом с бетонной стройкой нужно было взбираться по хлипкой шаткой лестнице. Он еле успел закрыть дверь на щеколду. Его выворачивало наизнанку. Наконец, внутренне опустошенный, он спустил воду и попытался открыть дверь. Дверь не открывалась: щеколда застопорилась намертво. В этот момент унитаз стал переполняться. Все, что было внутри, шло наружу – обратно. И не только содержание лично его, Альперта, желудка. Альперт вскарабкался на унитаз и, балансируя, высунулся из окошка, вроде форточки, чтобы позвать на помощь. Но окно выходило не на площадь, где творился геноцид толстозадых муравьев, а на зады местной фабрики. Как только он залез на стульчак, равновесие сортирной конструкции, видимо, нарушилось: вся будка стала раскачиваться. Что-то треснуло. Пол перекосился. Он высунулся из окна, оглядел окрестность и понял, что хлипкая сортирная постройка нависает над местной одноколейкой. И тут он услышал гудок паровоза. И стук колес. Приближался поезд. Постой, паровоз. Не стучите, колеса. Водитель, нажми на тормоза. Альперту представилось, как сортирная кабинка рушится и он, вместе с унитазом и его содержимым, летит вниз, распластавшись, как подбитая птица, прямо под колеса поезда, покрытый дерьмом. Такое могло присниться только Фрейду.

На убыстренной скорости перед его затуманенным взором прокрутилось виртуальное видео его жизни. Его детство избалованного мальчика, хрущевская оттепель и ресторанные похождения, поезд берлинской подземки и лагерь для перемещенных лиц, годы бродяжничества по европейским столицам, небоскребы Америки. И под отчаянный скрип стропил сортирной будки Альперт задался крамольным для себя вопросом: «А стоило ли так рваться на свободу?» Неужели вся его жизнь, все нечеловеческие усилия пробиться на Запад – все это сводилось к тому, чтобы наложить кучу дерьма на полянке одного из самых прекрасных заповедников штата Нью-Йорк и потом выпасть из южноамериканского сортира под колеса одноколейки? Но мы задаем существенные вопросы лишь тогда, когда уже нет времени выслушать подробный ответ. Он слышал лишь колотьбу в висках и надвигающийся стук колес поезда. И больше ничего. И никого. Никого? Если бы он не был атеистом и воинствующим антиклерикалом, он вспомнил бы о Боге и потребовал бы ответа.