Когда накатывало так, как сейчас, я пытался вспомнить, с чего это началось. Мне почему-то всегда казалось, что не может нормальный пацан вот так взять и стать вдруг педиком. Для этого изначально должны быть какие-то тревожные звоночки. Выходит, и у меня они были? Но когда? В голову почему-то пришло воспоминание, как я в шесть лет после концерта Леонтьева по телеку напялил мамкины боты на каблуках и стал петь «Казанову» перед зеркалом. Да ну, бред, я ж просто баловался. А может, тогда, в пятом классе, когда мы с парнями подглядывали за трудовиком в туалете. Тоже вряд ли, нас ведь пятеро было, по такой логике все мои бывшие одноклассники теперь должны играть за другую команду. Ещё в девятом был случай. Я тогда как раз расстался с девчонкой из параллельного, а её брат пришёл ко мне на разборки. Вот это уже больше походило на то самое – у меня даже привстал, когда он меня схватил за грудки и припёр к стене. Но я тогда не особо придал этому значения. И может, оно и к лучшему, если бы я в тот момент этим озадачился, то всё закончилось бы очень плохо.

Мне периодически дурные мысли приходили в голову, но не всерьёз, а с психу. Я ведь понимал, что я, скорее всего, не гей, а бисексуал. Мне по большому счёту не перестали нравиться девчонки. Просто иногда, когда смотрел на Евгена, своего друга детства, понимал, что хочу его, хоть он и одевается как бомж, а на лице у него будто граната разорвалась. Такие моменты пугали, потому что я начинал думать, что будет, если я вдруг сорвусь и сделаю что-нибудь. Хотя он скорее всего меня отпиздил бы, как только распознал бы мои нечистые намерения. Но это полбеды. Евген не крыса, но в отместку мог бы рассказать кому-то из наших общих знакомых. И вот тогда всё действительно могло бы обернуться для меня очень плохо.

В институте я тоже никак не мог сосредоточиться. Одногруппники со своим тестостероновым буйством тискали девчонок по углам, а я смотрел на них и думал, что был не против, если меня тоже кто-нибудь так зажал. Это было опасно, потому что ко мне и без того относились с подозрением. За полгода я так и не смог до конца влиться в коллектив. Хотя слабому полу я нравился, благо в маму лицом пошёл. Но это лишь усугубляло ситуацию, ведь, сам того не желая, я создавал конкуренцию.

Первое моё впечатление от Германа было хуже некуда. Такой весь из себя красавчик-понторез: стрижка «мистер Кул», очки в тёмной оправе, скрывающие наглый насмешливый взгляд, узкие брюки в клетку и едкий, раздражающий ноздри парфюм. Он заехал к нам обсудить репетиторство, видно, мамина подруга его попросила. На меня даже не взглянул, зато перед мамой прямо рассыпался весь. Улыбался, делал комплименты, типа с годами она всё хорошеет. Наивный, видел бы он её с утра нечёсаную и без косметоса… И болтал с ней таким приторным тоном. Цену, видимо, себе набивал. Мама так впечатлилась, что после всё ставила его в пример.

Оказалось, что ему двадцать пять. После окончания универа его приняли в международную компанию. Герман и правда жил и работал в США до недавнего времени, но попал под сокращение и вернулся на родину. Он сказал, что поднатаскает меня в грамматике и говорении, а ещё поможет подготовиться к экзамену. Мне хотелось ему сказать, что на его месте я бы не был таким самоуверенным, но не стал бесить маму лишний раз.

У себя дома Герман выглядел уже попроще. Немытые волосы свисали длинными прядями на бритые виски. Затасканная футболка и джинсы были явно не первой свежести. Увидев его на пороге такого с недельной небритостью на лице, я отчего-то обрадовался, что перед походом к нему тоже не стал особо укладываться и прихорашиваться. Он некоторое время разглядывал меня, прищурившись. По всей видимости, очки он носил не просто для красоты.

– Что? – спросил я, проходя прихожую.

– Ты похож на Инну Александровну, – ответил он задумчиво. – С такой причёской особенно.

Я хотел ему ответить, что он прямо капитан Очевидность или что он сам похож на спаниеля со СВОЕЙ причёской, но пока выбирал из двух вариантов, подходящий момент уже был упущен. Всё ещё мусоля в голове эти ехидные ответы, я последовал за ним в комнату.

Тётя Мариша жила в трёшке с видом на Центральную площадь. После возвращения Герман поселился у неё. Обстановка в их квартире выглядела какой-то чересчур строгой и минималистичной: серые стены, полупустые книжные полки, малочисленные антикварные предметы интерьера, круглые светильники. Окажись я здесь случайно, решил бы, что тут вообще никто не живёт. После мамкиных розовых обоев в цветочек незнакомое пространство казалось слишком чужеродным и враждебным.

– Ты чего как в музее? – раздражённо бросил Герман, заметив, что я отстал, озираясь по сторонам.

– А где твоя мама? – вздрогнув от внезапного вопроса, спросил я.

– Устраивает личную жизнь, наверное. Я не вникал.

Он скрылся за дверью комнаты, и я неуверенно пошёл за ним, размышляя о том, что мама Германа, как и моя, некоторое время назад пополнила клуб разведёнок. Комната Германа была обставлена чуть больше, тут был даже похожий на наш шифоньер, на котором одиноко ютилась какая-то коробка из-под обуви. Но из-за размеров комнаты и высоких потолков создавалось впечатление пустоты и дискомфорта. Не спасала положение даже широкая кровать с коваными ножками.

На кровати по-хозяйски развалился огромный жирный кот. Я с трудом справился с побуждением подойти и потискать его. Всё же он казался единственным живым уютным элементом в этой обстановке. Герман поставил стул у своего рабочего стола и велел мне сесть. Я послушно уселся перед компом, где был открыт учебный модуль.

За два часа аудирования и тренировок произношения я успел возненавидеть английский всем своим естеством. Всё потому, что за каждую ошибку получал от Германа презрительную насмешку. Я порядком утомился. Даже глаза начали немного слезиться от монитора. Чтобы как-то отдохнуть, пока Герман отвечал на звонок мобильного, я начал разглядывать рабочий стол и книжный шкаф. Его дверцу украшал небольшой коллаж из фотографий разных городов США, где работал Герман. Некоторые из них просто изображали городские пейзажи, на некоторых присутствовал он сам, один или в компании. К каждой был прикреплён аккуратный стикер с названием города.

Моё внимание привлекла фотография из Питтсбурга. На ней Герман стоял в окружении толпы людей, разодетых в нелепые костюмы. У некоторых из них были радужные флаги в руках. «Гей-парад?» – предположил я, задумчиво почесав затылок. Герман не был похож на гея, должно быть, просто ходил посмотреть, как на какую-нибудь достопримечательность. То, что он не прятал это фото, подтверждало догадку. Я ещё раз взглянул на людей вокруг него и тяжело вздохнул. Они выглядели свободными и счастливыми.

– Хотел бы я родиться не здесь, – проговорил я себе под нос еле слышно.