Он мог бы позаботиться о ней. А могут ли это сделать те сопляки, что вьются вокруг нее, прося о взаимности.

О взаимности… Знает он, о чем они просят. И ее — вот всю ее такую тоненькую и хрупкую словно птичку, которую можно сломать двумя пальцами — ее в чьи-то руки? А вдруг эти руки окажутся недостаточно нежны с ней, недостаточно терпеливы? А если они причинят ей боль? Он может потом сломать их в стольких местах, что ни один целитель не соберет обратно это крошево из костей, но это уже не исправит содеянного. А ведь Яра ранима, как первый весенний цветок, и она прячет это за напускной бравадой и часто показной дерзостью, но он знает, он видел, потому что она всегда честна с ним.

Григорий глубоко дышит, пытаясь унять бурю внутри.

Рано или поздно это все равно случится. Она встретит того, кто сможет добиться ее расположения и доверия. И этому ему она будет дарить свои смех, улыбки и слезы, свои радости и горести, всю себя. А про него она забудет, и это будет к лучшему. И этот кто-то не обязательно окажется последним козлом, как бы сложно это не было признать. Вполне вероятно, что это будет хороший умный парень, вполне ее достойный…

Достойный!.. Как будто бы это возможно: быть достойным ее! Не то чтобы Григорий возвел ее на какой-то пьедестал. Нет. Просто это Яра. Ярое пламя на ветру. И чьи ладони окажутся достаточно крепки, чтобы держать этот огонь, даже обжигаясь? А она умеет обжигать или скорее не умеет контролировать пожар внутри себя, и регулярно оставляет ожоги на себе и на других. На нем, например.

Мы же все все равно останемся друзьями, правда?

Тогда, восемь месяцев назад, когда она перед школьным выпускным решила вдруг заговорить о своих чувствах, он не должен был пойти у нее на поводу. Нужно было прекратить все встречи, порвать все связи раз и навсегда. Но он не смог. Она смотрела так, будто его отказ убьет ее. Ярко серые глаза цвета неба перед бурей. Он летал в этом небе, он знает, какого там. Воздух напоен электричеством, и от каждого вдоха можно задохнуться.

Григорий вытирается, одевается и идет к себе в кабинет. И ждет звука шагов по коридору: в этот поздний час в отделе осталось не так много народу.

И Яра заглядывает в дверь.

— Я домой, — говорит она. — До понедельника.

— Волосы хорошо просушила? — хмурится он. — Шапку надень.

Яра послушно достает из пакета шапку, нахлобучивает на голову и победно улыбается. Иногда ему кажется, что она игнорирует этот предмет гардероба специально, чтобы он напомнил. Непослушные черные пряди лезут во все стороны, и так хочется подойти и заправить их. Всего одно движение пальцев под линию вязаных петель. Всего одно прикосновение…

— Вот теперь до понедельника, — кивает Григорий.

До понедельника он успеет передать ее Сергею, но ей об этом знать пока не обязательно.

Она снова улыбается, взмахивает рукой на прощание и упархивает в коридор. Миг — и ее нет.

Григорий изо всех сил трет лицо ладонями, пока оно не начинает гореть.

А потом собирает вещи и едет домой. Дома он падает в постель, закрывает глаза и заставляет себя заснуть. Он терпеть не может эту технику, она напоминает ему самоубийство, но он пользуется ею из раза в раз, потому что она эффективна. Потому что обычно благодаря ей он спит без снов.

Но в этот раз все идет наперекосяк, и случается страшное. Во сне к нему приходит Яра. Она улыбается ему, и он падает в ее серые глаза, а она падает рядом с ним на мат — податливое тело, отвечающее ему с жаром и пылом неопытной юности, — и тренировочный зал уносит далеко в предгрозовое небо, и они только вдвоем, «я люблю тебя», — шепчет Яра, кожа блестит от пота, прядь волос приклеилась к виску, «я люблю тебя», — бесконечным рефреном, сводящим с ума, и он горит от желания дать ей хоть что-то, то, что умеет, пусть ей будет хорошо, он сможет о ней позаботиться, и ее тело выгибается ему навстречу — пьяняще хрупкое и доверчивое, «Яра…» — шепчет он, проводит губами по выступающей мышце на шее, сцеловывает пот с подбородка, тянется к губам и…

Просыпается.

Стояк колом. И Григорий знает, что ледяной душ больше не поможет.

Наверное, он уже перешел за черту, если она снится ему в таких снах. Наверное, для него все уже решено. А раз так… И он решает, что позволит себе это только один раз.

Стоит закрыть веки, и образ из сна возвращается к нему, а потом оборачивается воспоминанием о Яре, лежащей на мате, Яре, заводящей руки за голову. И он позволяет себе мысленно сжать эти запястья, и взглянуть в широко распахнувшиеся глаза, и догнать губами каплю пота, скрывшуюся в разрезе майки. Долой майку, долой все. А взгляд у нее озорной и беспечный, и она довольна и счастлива. Она смеется ему в губы, и подставляет под поцелуи шею, и он представляет, что волосы у нее не в косе, а распущенные, и все-таки убирает назад непослушные пряди, лезущие ей прямо в глаза. И вот она вся — его, и улыбается ему, и он на мгновение позволяет себе поверить, что это правильно и это именно то, что ей нужно. И он вкладывает в ее уста свое имя, оформляет его в ее голос. Так, как его произносит только она.

И кончает. А потом еще долго лежит, тупо глядя в белый квадрат потолка и пытаясь найти хотя бы одну причину, чтобы не выйти прогуляться через окно прямо сейчас.

Но Яра сказала «до понедельника».

А он больше никогда не сможет посмотреть ей в глаза, и это кара, достойная его преступления.

Она никогда не будет его. Все, что у него есть — мечты и фантазии. Надо просто смириться… В душе что-то рвется с болезненным всхлипом.

Грач встает и идет в ванную, чувствуя себя вполне мертвым.